Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

— Все как надо. Служить едем. А ты что, уже в командиры записался? — спрашиваем вместо ответа.

Но скоро и старшие умолкли, вместе со всеми разделив трапезу.

Много ребят на палубе, а родней Володи Бородкина у меня никого нет. К нему держусь поближе. Мы с ним не просто росли вместе, но и вечернюю кончали, первый выпуск, о котором уже теперь говорят, что он был лучшим. А знали бы об этих лучших те, кто пришел в школу позднее. На последних уроках редко когда были.

— Махнем? — спросит Володя.

— Пошли, чего там, — поддержу я.

Сумку спрячем куда-нибудь под мостовую — и к тете Насте, добродушной толстухе, стоящей за прилавком буфета сельповской чайной. От райцентра до деревни не близко, не мешает подкрепиться. Тетя Настя всегда найдет что-нибудь.

А потом я обязательно загляну в бревенчатый домик у реки, где живет большая дружная семья. Приду, спрошу: «Маринка дома?» Мать окинет меня косым взглядом, усмехнется и скажет: «Где ей быть? Да смотрите там, долго не бродите, а то…» Она никогда не договаривала, что получим в наказание, а боялись мы ее больше, чем отца Маринки — кряжистого рыбака с бородой до пояса, который до поздней осени пропадал на тонях.

Учителя не обижались на нас. Не шуточное дело, работая на производстве, в школе учиться, да еще если ты пришел в седьмой с пятью, а то и четырьмя классами.

Теперь как-никак, а образование имеем. Школу рабочей молодежи закончили. Глядишь, флотские специальности получим. О чем бы ни крутился разговор, а сходились мы на одном: нельзя нам, выросшим на Печоре, в пехоту идти, из рода в род наши на флот шли.

Три Героя вышли из района. Кисляков чего стоит: один против ста бился, первый Герой по Северному флоту. Все газеты его портреты печатали.

— Там, слыхал, спрашивают: «Куда желаешь?» Если что — вместе, — говорит мне Бородкин.

— Само собой. Не будут же нас разъединять.

Ранним утром пароход причалил к пристани Печора. В то время город был похож на большую деревню, куда, казалось, случайно завернула железнодорожная ветка. Но это была не ветка. Дорога вела на Воркуту, имя которой гремело далеко за пределами края.

Нестройными рядами шли мы к вокзалу, где ждал нас длинный состав теплушек.

— Подтянуться! Э-э-э-й! Кто там зевает? Кто ворон считать вздумал? — слышались голоса старших. — Подтянись!

Ушанки, сбитые набекрень, из-под которых выглядывают косматые вихры, телогрейки, сапоги, пахнущие дегтем, котомки за плечами…

«Ту-тук, тук-тук, тук-тук», — перестукивают колеса. Поезд уносит нас все дальше от родного дома. Мелькают за окном леса, деревянные домики, поселки с длинными трубами (я еще не знаю, что что всего лишь кочегарки, а не заводы).

«Ту-тук-тук! Тук-тук-тук-тук!» Нам и двадцати нет, до этого мы видели поезда только на картинках. А наши деды, отправляясь в Москву ходоками, считали, что железная дорога — это идти по шпалам, пока не увидишь купола старинных церквей, что она сама доведет, для того и строили.

«Тук-тук, тук-тук» — Котлас, Вожега, Вологда, Ярославль. Вместо сплошных лесов уже мелькают за окном перелески. Хмурые, заиндевелые ельники сменяются густыми березняками, где все золотится от опавшей листвы, да осины горят ярким костром на ветру, да гроздья рябины рдеют вдоль откосов.

Вот что значит «поехать в Расею», как говорят у нас дома. В паспорте у меня стоит «русский», и это мой родной язык, но почему ж с таким интересом прислушиваются к нашим разговорам на стоянках пассажиры. А сами — «чейно» да «ойно», приакивают да прицокивают.

— Откуда вы, ребята?

— С Печоры, из Усть-Цильмы. Не слыхали о таком городе?

Долго стоим в тупиках, ужинаем на сборных пунктах, снова везут куда-то.

Одного из наших на сборном пункте спросили:

— Коми?

— Нет! — отвечал парень.

— Русский?

— Нет! — повторил он. — Устьцилём!

— А вот оно что… Слыхали… Значит, так и записать: устьцилём?

— А то как же?!

В туманное утро мы проехали на грузовых автомашинах по городу, над которым возвышалась Адмиралтейская игла.

— А я что говорил? На флот, Вовка, точно на флот. Мы же в Ленинграде.

— Рано радоваться…

В экипаже, куда мы попали, нас быстро рассовали по разным группам. И Володю я потерял из глаз. Один за одним подходили мы к столу врачебной комиссии, где — в который раз — нас простукивали, прослушивали, ощупывали, чтобы повторить «Здоров! Годен!».

«Годен!» — это слово вселило в меня надежду попасть на «коробку», как называют моряки военные корабли. Я уже видел себя в рубке боевого корабля, идущего в дальнее плаванье, видел, как хлещут через борт серые волны Балтики. Само слово «экипаж» звучало как-то необычно, весомо и многообещающе.

Я знал, что есть экипажи судна, самолета, а вот что громадное здание, где идет формировка новобранцев, полное суеты, шума, многоголосицы, называлось тоже экипажем, и догадываться не мог.

В баталерке нам выдали флотскую форму: бушлаты, шинели, суконку, брюки, парадную и рабочую форму. Столько всего по аттестату положено, что в мешок не вошло, чего мы дома и не видывали, все добротное. Без чемодана тут не обойтись.

— Живей! — торопит баталер. — Расписывайся да проходи, свои шмотки давай сюда на хранение. После службы получите обратно.

Теперь, глядя на матросов-первогодков, я понимаю, как нелепо выглядели мы в новом, еще не обношенном обмундировании. Костюмы были явно не по росту, висели на нас мешковато. Но мы радовались, что стали похожи на моряков, уже чистили пастой бляхи и пуговицы с якорями, кто-то достал фосфора — и зашептались в рядах: «Ночью буквы на лентах гореть будут».

Меня на мандатной комиссии ждала неудача.

— Авиарадист?

— Да. Второй класс.

— Куда б хотели пойти?

«Спрашивают все же», — мелькнуло в голове.

— На корабль!

— Гм! — грузный, с белыми бровями морской офицер как бы видел меня насквозь. — Гм! — еще раз хмыкнул он, еще раз посмотрел мое личное дело, где была записана вся моя жизнь. — Гм! Для чего вам на корабль, если можно и нужно пойти в морскую авиацию?

— В морскую? — переспросил я, а сам подумал: не слыхал о такой.

— Да, в морскую. Это, брат, особенные части. Не пожалеешь. Орлы!

Мое дело отложили в сторону.

— Можете идти! — сказал мне офицер с двумя просветами на погонах. — К хорошему старшине попадешь, к Тихонову. Привет от меня передавайте. Самохин, мол, кланялся. Идите!

А Володя исчез, затерялся в массе, и где узнаешь, куда делся мой земляк. Слышал, правда, что приезжали «покупатели» с флота, с береговой обороны, но кто скажет, куда направили Володю. Нас становится все меньше и меньше. Приходит и мой черед.

В экипаже появляются офицеры во флотской форме, но с голубыми авиационными погонами, с ними старшина, свысока поглядывающий на новобранцев, словно прикидывающий, что стоим мы.