Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

— У нас в праздники все так одеваются.

— Сколько материи девки зря тратят, — смеялся Хлипитько, с которым мы к тому времени уже крепко подружились. — Три платья из одного сарафана сшить можно. И где такую берут?

— Из бабушкиных сундуков.

— Богатые невесты.

И письма читали вслух не раз, пока не пришла осень, не ударили с моря холодные ветра и дожди, и мы по-настоящему поняли, что такое Балтика.

— А у нас уже давным-давно снега кругом, — говорил я Рему. — Белкуют ребята. А мой Ингус на привязи. Ждет не дождется хозяина.

— А вы не знаете, как хорошо в наших лесах осенью, — я вспоминал, а перед глазами стояли громадные лиственницы на взгорках, где любят по утрам глухари лакомиться прихваченной первым морозцем хвоей, еловые «острова» среди болот, которые так любят куницы, сосновые боры, где под сапогами хрустит ягель, а из поросли то и дело взлетают табунки куропаток, сушняк, в чьих дуплах Ингус не раз находил беличьи гайна. Вспоминал и, кажется, чувствовал при этом запах леса.

Часы строевой подготовки у новичков были длинны, и мы с сожалением глядели на ребят, марширующих на плацу. Старшина Тихонов, высокий, широкоплечий, туго обтянутый кителем, казалось, не знал, что такое непогодь. «Для матроса нет плохой погоды! — твердил он. — Мы в свое время испытали это в другой обстановке, на собственной шкуре. В болотах мокли, в снегу мерзли, под елками отсиживались от артобстрела. Сколько ребят осталось там, сколько настоящих ребят…»

— Товарищ старшина, — спросил я однажды, — почему вы столько лет на флоте, а офицером не стали?

— Разве это обязательно? — ответил он. — Разве я вам плох в таком виде?

— Все же?

— Посылали меня на повышение, не раз предлагали — отказался. Люблю должность старшины, хлопцы. В части я вроде боцмана, а на кораблях это фигура. С боцманом и сам командир считается, в каком бы звании ни был.

Тут-то и завязался разговор о Самохине. Оказалось, что они с Тихоновым долго служили вместе. Старшина в госпиталь попал. Вновь встретились после войны, когда Самохин был уже старшим офицером.

— Он вам привет передавал, когда мы на комиссии были.

— Спасибо. Служба службой, а дружба остается. Всякое прошли.

И снова мы как бы оказались на легендарном «пятачке». Немцы туда десант выкинули. Штаб части оказался в окружении. Гранатами моряки отбивались, а потом в штыковую пошли. На суше бились, но «полундра» свое взяла.

И лежащие в тумбочке письма отца озарялись иным светом. Он был где-то тут же, рядом с Тихоновым, под Волховом, Мгой, Тихвином, Лебяжьим. Всю свою жизнь отец вспоминает какую-то поляну тяжкого сорок первого, через которую их отдельный лыжный батальон пробивался из окружения. Мало кто уцелел тогда, но тех, кто выжил, никакая пуля не брала. Я видел такие поляны под Ленинградом.

— Ну что ж, младший сержант, — сказал мне как-то начальник классов. — Если желаете, спишем тебя в батальон связи, к друзьям.

— Хоть сегодня.

— Не любишь ты школы…

— Люблю, но не тут мое место. Плохой из меня инструктор. Из батальона все равно на «коробку» вырвусь.

— Завтра доложу начальнику штаба. Думаю, что не откажет. Заменить есть кем. Я бы на твоем месте тоже рвался.

На следующий день я перешел в другой кубрик и, словно подменили меня, походку бывалого служаки откуда-то перенял, бескозырку на затылок сдвинул.

А надо было всего лишь перейти из одной казармы в другую.

— Младший сержант Жиганов прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего продолжения службы! — отрапортовал я своему новому командиру и не узнал своего голоса.

— Вольно. Садитесь. Сегодня отдыхайте, а завтра примите отделение. Вы назначаетесь начальником радиостанции. Это на случай боевой тревоги. А постоянно — командиром смены в радиобюро. На каких станциях работали?

Я назвал комбату станцию.

— Знал такую…

Назвал еще одну.

— Давно устарела. Ее лишь сверхсрочники — довоенные радисты помнят. Вообще была неплохая станция.

— Два года на ней проработал, не обижался. Просто устроена. Мощность большая.

— А еще?

— На РАФе.

— Это уже ближе. Значит, и новую технику освоите быстро. Мы получили недавно «Дельфинов». Еще не опробовали на учениях. Вот и займитесь на первых порах.

— Есть!

— Можете идти!

На следующий день я принял отделение. Тяжелая штука. До этого за себя одного отвечал, а тут за всех гавриков придется, и все с разным характером. Один Хлипитько чего стоит. В школе я не сразу разглядел друга в этом простоватом с виду, но хитром, себе на уме парне. Ему бы только подковыривать. Купил я как-то часы. В то время их еще носили мало, дороговаты они были. На барахолке приобрел. Несколько дней хорошо ходили, а потом гляжу — хандрят, то на четверть часа вперед убегут, то на полчаса отстанут. Однажды ночью дневальный крикнул снизу:

— Сержант, на выход!

Бегу сломя голову вниз по лестнице, как по трапу, хватаю телефонную трубку.

— Товарищ сержант, — несется из трубки. — У нас часы врут, а Москва проверки не дает. Сколько на ваших?

— Сейчас скажу, — а мои-то, дорогие, стоят. Смотрю на настенные — час ночи.

Так и у нас час ночи, — говорит в трубку Хлипитько. — Привет, морж. Это я тебе проверку сделал.

Только тут замечаю, что штырек для заводки пружины вынут.

— Я заводку потерял.

— Да ну?! Как же без нее? — посмеивается Рем. — Э, начальство идет. Хватит, поговорили.

Оказывается, он и стрелки перевел, и штырек вынул, когда я спал перед дежурством. Только для того, чтобы позабавиться. С этим нескладно скроенным парнем, с мужицким лицом и не по росту длинными руками, мне в то время еще предстояло подружиться покрепче, а когда придет время прощания, я, как в песне поется, смахну слезу ладонью, Рем скажет: «Ох, и надоел ты мне, уезжал бы поскорее».

В первое время мои отношения с подчиненными не клеились. Может быть, сказывалось то, что ребята уже успели послужить в батальоне больше, чем я, и вдруг их поставили под начальство новичка, который и командовать-то не умеет. А подавать команду, скажу прямо, я так и не научился. Мешала этому излишняя застенчивость.

Рем понял и при вахте держался со мной подчеркнуто официально, упирая на то, что я его радистом сделал. Как же я был благодарен ему за это!

После завтрака мы разошлись, кто по вахтам, кто на занятия. Несколько человек принялось гладить брюки, стирать воротнички, чистить ботинки, собираясь в город. Все в части знали: Иван Скоробогатов женится.

Линда жила по соседству с частью в маленьком, покрытом черепицей домике, утонувшем в яблоневом саду. Домик этот вырос на пепелище: родители Линды в сорок первом вместе с матросами ушли от немцев в Ленинград, а когда вернулись, моряки помогли им снова начать жизнь. Осенью на нашем столе появлялись фрукты. Их приносила в корзинке тонкая, как рябинка, девчушка, красота которой не бросалась нам в глаза. А Иван разглядел, и долго его баян тайно от нас пел под окнами Линды. А мы и не знали, что соседка тоже подметила этого разудалого молодца, который перед ней становился ниже травы, тише воды.