Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

— Значит, с двенадцати в люди пошел? С пастуха начал?

— Да, а потом добрые люди нашлись — один азбуке Морзе научил. Второй помог на курсы радистов устроиться, чтобы повысить квалификацию, третий в вечернюю «проволок» без экзаменов — за плечами пять классов было. Всё в колею понемножку входит.

— Я тоже в детстве хлебнул. Восемь нас в семье росло. В колхозе работал и не думал, что когда-нибудь попаду на флот. Всю войну прошел. Порккала-Удд, слыхал?

Кто из матросов не слыхал о защите Ханко, о его гарнизоне и радисте Рослякове, сумевшем без шифра (самолет, на котором везли документацию, был сбит), без позывных установить связь с Большой Землей. На главной базе его друг сидел. По мельчайшим деталям знал, кто работает.

— Перед войной я тоже был курсантом. Началась она необычно. Сейчас, как ни следи, а под воскресенье горячие головы в самоволки прутся. Так и у нас было. Когда объявили тревогу, стало ясно — четверых не хватает. А в море уже с ночи шел бой с немцами… Эти четверо вернулись в часть в понедельник, ни о чем не зная. По законам военного времени их расстреляли перед строем. Единственный раз было на моих глазах такое. А сегодня? Все может случиться. Вроде бы спокойно кругом, а мы люди военные. Но будем надеяться. Будущее-то как планируешь?

— Я был у Югорского шара. Хочется подальше на Север.

— Хорошее дело, — ответил майор, — так и держи курс, хотя в жизни порой крутые повороты бывают. Я собирался строителем стать, плотины возводить. Гидротехникум кончал. Война все перевернула. Начал с курсанта, в войну вырос до капитана. Специальность связиста незаметная, а ведь без нее никуда: война в наше время без четкой связи невозможна. Вот ты, Жиганов, все время рвешься на корабль. А тут кто будет? Сколько у тебя в классе было курсантов? Сорок! Это значит: ты вместо себя за два выпуска дал флоту восемьдесят классных специалистов.

— Какие мы флотские!

— Ну об этом особый разговор. Флот без авиации ничего не стоит.

— Э-э-э! — вдруг воскликнул он. — На перемете кто-то висит. — И потянул шнур. На последнем крючке извивался крупный угорь. «И что это за рыба, — подумалось мне. — На змею похожа. Черная!» Самохин радовался, как ребенок, в этом году такого крупного угря ему еще не попадалось.

Возвращались мы уже под утро.

— Вечером приглашаю к домашнему столу, — сказал на прощанье майор. — Не стесняйтесь. Вне служебного времени все мы одинаковы. Жена у меня готовить умеет — во-о!

Я пробовал поговорить с майором о том, чтобы меня перевели куда-нибудь на аэродром, но ничего не вышло.

— Придет время, буду рекомендовать тебя в стрелки-радисты, а теперь ты здесь больше нужен, — ответил он.

Когда же придет это время, если служба на вторую половину перевалила?

Самохин по вечерам заходил в кубрики. Мы любили слушать его рассказы об истории части.

— Во время блокады Ленинграда мы были в кольце. Бои шли в окрестностях города. Мы держались. Не только силой знаменитых фортов, но и силой курсантов. Сколько раз доводилось отбивать атаки озверелых гитлеровцев, когда те пытались разбомбить единственный аэродром. Гидросамолеты уходили из-под огня. И захватить озеро в свои руки они не смогли. Не скажу, что наши «У-2» были скоростными, но дело свое делали. В те дни они были и за разведчиков, и за ночных бомбардировщиков.

И снова ребята разъезжались по аэродромам, а я так и оставался в полку связи, я, который еще до службы имел второй класс радиста. В часть прибывало молодое пополнение, которое смотрело на нас как на настоящих моряков. Теперь уже я говорил: «Ты знаешь, в какой части службу начинаешь? Нет? Так вот послушай…»

Лето для нас беспокойное время. В эти дни вспоминаешь дом с какой-то особенной грустью в сердце, помнишь постоянно, что ты на границе, что не просто сидишь за приемником или ведешь передачу, не просто крутишь ручку верньера, а обслуживаешь авиацию, те самые самолеты, что оставляют в небе белый след.

В радиобюро тишина. Телефоны плотно облегают головы радистов. Они, эти телефоны, отключают нас от мира на все время вахты, на долгие четыре часа. Тишина, а совсем неподалеку от нас, за городом, небо гудит от заведенных моторов, и земля сотрясается, когда идут на очередное задание бомбардировщики и торпедоносцы. Видел я эти машины, совсем не похожие на те, что стояли на аэродроме, где когда-то начинал работать. Там были знаменитые, уже пенсионного возраста «ПО-2», которые перебрасывали пассажиров и груз из деревень, развозили почту, патрулировали леса.

Многому, как начальник станции, я был обязан Хлипитько. Он умел за все браться вроде бы не спеша, но все спорилось в руках, все проворачивалось гораздо быстрее, чем у меня или Скоробогатова. Когда станция была уже развернута, Хлипитько еще раз проверял настройку, частоту тона, позывные корреспондентов. На него можно было положиться в любое время, в любой час.

И в этот раз, где-то около двух ночи неподалеку от части мы развернули станцию в густом лесу, укрылись там, наладили связь. Рядом с лесом был хутор, вокруг которого раскинулся сад, и каким-то путем хозяин его приметил гостей, принес нам яблок. Мы не отказывались, хотя это и не положено по уставу — заводить знакомство с чужими людьми. Ведь наши антенны все равно никуда не спрячешь, сразу видно, кто тут расположился.

Все шло как было задумано высшим начальством. Где-то над морем торпедоносцы разыскивали «караван вражеских судов с конвоем», мы были связующим звеном летчиков со штабом морской авиации. Время от времени «воздух» давал краткие, в несколько кодированных знаков сообщения о результатах разведки. «Караван» был обнаружен под утро, он шел к нашим берегам, прикрываясь тенью крутых берегов. Его охранял «усиленный конвой». Но торпеды все же «накрыли цель».

Зато у нас, уже после того, как был дан отбой, случилось ЧП, и в нем был виноват я. Проступок тяжкий, и нельзя не вспомнить, хотя кару я понес легкую. Большего заслуживал.

На курсах авиарадистов учил меня Пустошный, человек на Севере известный, ас эфира. Начиная передачу, он обычно посылал в эфир сигнал, какого ни в одном коде не найдешь, свой опознавательный — мелодию любимой песни «Штурмовать далеко море». Выбивал он ее артистически, и радисты-северяне утверждали, что не каждый музыкант так владеет скрипкой, как он обычным телеграфным ключом. Подражая ему, я выбрал себе «А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер».

Тренируясь в классе, любил повторять эту мелодию, радовался, что рука послушна, вспоминал темноту полярной ночи, разрываемую лишь вспышками сияний, Яшу, Проню, Аннушку, и хотелось встретиться с ними, но они были далеко-далеко, в другом краю.

Несколько раз, в свободное от учений время, я настраивался на знакомые волны, надеясь найти там своих. «Хотя бы услышать!» — думалось.