Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

Я вышел от замполита взволнованный. Сам замполит благословил меня на тяжкий труд. А что писательство — это каторжная работа, я сам начинал понимать.

Мне повезло. Мне очень повезло. Еще не напечатав почти ни строчки, я увидел живых поэтов, услышал их голоса, споры. А случилось это так. После нескольких информации о флотской жизни меня пригласили на семинар военкоров, после чего стал частым гостем редакции. Она размещалась в большом каменном доме в центре старого города. В тесных, набитых людьми комнатах было накурено, слышались взволнованные голоса людей, здесь иной капитан-лейтенант уступал на время место командира матросу-первогодку, ждал его решающего слова.

Этим стихотворением я начал знакомство с теми, кому предстояло стать друзьями на годы, кого властно манило к себе море. Понял, что не один мучаюсь по ночам, что много нас бьется над строчками, которые не приносят ни чинов, ни капиталов.

— Здесь тебе чаще бывать надо! — говорил редактор. — Встречи интересные проходят. Полезно.

— Да?

— Да, не удивляйтесь. Литобъедннение знаменитое. Вот в этом кресле любил посидеть Всеволод Вишневский, рядом с ним у подоконника, словно высматривая что-то, стоял Яшин, который, сказать, здесь и развернул крылья. На днях ждем гостей. Луконин будет. Тоже знакомое имя. О Сталинградском тракторном читал? И свои стихи приготовьте, чтоб не думали гости, будто мы сами ничего не можем.

Встречи с поэтами всегда проходили во вторник, в семь вечера. Точно к этому времени, прихватив Хлипитько и Скоробогатова, я приехал в редакцию. Гости чуть опоздали. Мы поджидали их в коридоре. Вот стукнула дверь, и в окружении офицеров-журналистов по лестнице, ведущей на второй этаж, поднялся коренастый Луконин, чье лицо освещала застенчивая улыбка, а рядом сутуловатый, с гривой седых волос, Эренбург. Вечер начал редактор. Он представил нам гостей, попросил их рассказать о творческих планах. Первое слово дали офицеру-моряку, фамилию которого мы не знали.

Вся жизнь его была связана с морем, и потому мы слушали, затаив дыхание.

Потом читали наши поэты. Мы пытались щегольнуть чисто морскими словечками, человеку, не посвященному в морское дело, трудно было разобраться сразу, о чем идет речь.

— Изучили технику! — смеялся Эренбург.

— О душе побольше надо, о чести матросской, — вставил редактор.

Луконин записывал что-то в блокнот. Не помню, что он читал в тот вечер, но в памяти остался глуховатый голос, стихи-мостик из прошлого в будущее.

— А где же прозаики? — хрипловатым голосом спросил Эренбург.

— Расскажите, как вы работали над «Бурей», — попросил редактор. — Нам интересно послушать.

— Э, не выйдет, голубчики. Роман, как вижу, вы читали. Подскажите, чего, на ваш взгляд, не хватает, а рассказывать или читать… — И он начал читать стихи о Париже, об осенних бульварах и темной воде Сены, об ушедшей молодости, о радости Победы. Мне показалось, что это кусочки из «Бури», частицы того, что пережили герои романа. А я и не знал тогда, что автор «Бури» стихи пишет всю жизнь.

— Так и не понял, как книги пишутся, — сказал я друзьям по дороге домой. — У каждого свое, каждого слушал бы целый вечер, а тут строчку-две за вечер напишешь и рад. Может, книги — это фантазия, выдумка? Может, не бывает таких людей, как там?

— Э, нет! — Хлипитько поднял вверх указательный палец. — Ты вот возьми да и напиши, что в тундре видел или про службу напиши.

— А что? Возьму и напишу. Только бы загадку разгадать, как написать о них, чтобы вы читали и видели. А что я про тебя, к примеру, напишу?

— Про меня? Нашел героя! — засмеялся Рем.

Видали вы Балтику зимой? Это не то что в курортный сезон, когда на песчаных пляжах собираются тысячи отдыхающих. Балтика зимой, — это гололед и холодный ветер, дождь и снег одновременно. Трудно привыкнуть к такому климату, а еще труднее в это время на кораблях, но учения не прекращаются. Никакой шторм не удержит корабли в гавани, если приказано выполнять задание. И летчики, несмотря на неблагополучные условия, по-прежнему много летают. В одном из таких учений я оказался на связи с кораблем, который должна была прикрывать «от вражеского налета» наша авиация. Работали микрофоны. Мощная корабельная станция эсминца глушила все соседние…

— У-у-у-у, — дует в микрофон радист и после этого басом: — «Сыч»! «Сыч»! Я «Чижик»! Я «Чижик»! Как слышите?

— «Чижик»! Я «Сыч»! Слышу вас отлично. Перехожу на прием.

— Я «Чижик». Понял вас.

Было в голосе корабельного радиста что-то знакомое, но время не то, чтобы гадать, на связь он являлся часто, давал длинные шифровки, чувствовалось, что за спиной радиста стоит кто-то из большого начальства.

— «Чижик»! Я «Сыч»! Повторяю!..

— «Сыч»! Я «Чижик». Принято верно. До связи.

Кто бы это мог быть? Четверо суток, пока длился поход, я почти не отходил от канала, где велась связь с эсминцем, а на связи сидели Хлипитько и Скоробогатов. Четверо суток голос «Чижика» врывался в радиобюро, и вахтенные радисты невольно поворачивали к нему головы.

— В этом «чижике», наверно, вся сотня килограммов, не меньше, — смеялся Хлипитько. — Нашелся тоже «чижик». Только что был и опять появился. Чует мое сердце — неспроста запарились ребята. У них, наверно, в глазах рябит от золотых погон.

Хлипитько был прав. На эсминце во время учений подняли адмиральский флаг. Командующий флотом лично проверил службу всех боевых частей корабля. Но мы не знали, что вместе с адмиралом был на эсминце и наш командующий авиацией флота. Учения выявили не только слаженность этих родов войск, но и много такого, после чего последовали приказ за приказом.

Рассказывали матросы после, как адмирал спросил вахтенного, что он будет делать, если заметит вдали вспышку от разрыва атомной бомбы.

— Я подумаю, что вижу в последний раз! — ответил матрос. Шутка шуткой, а программы по противоядерной подготовке были расширены, спрашивать стали покрепче. И последующие учения подтвердили дальновидность командиров. Матросы знали, что делать, когда замечали вдали «вспышку от разрыва атомной бомбы».

После этих учений мне вернули одну лычку и дали, хотя с большим опозданием, отпуск.

С чемоданчиком в руках я шел к вокзалу. По пути решил купить что-то для Маринки, присмотреть подарок для матери.

В одном из магазинов увидел нескладную фигуру моряка с нашивками старшины второй статьи.

— Вовка, ты?

— Я, — обернулся он, — чего раскричался на весь магазин.

— Далеко собрался?

— В отпуск. Десять дней получил к положенному.