Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

— Морж, а тебе тут премия, — еще с порога закричал Хлипитько.

— Какая еще премия?

— Семьсот пятьдесят рублей. С тебя, значит.

— За очерк о Самохине! — вставил Скоробогатов. — Вот газета. — Чего-чего, а такого возвращения я не ждал.

— Добро! В самый раз! Без копейки вернулся. Дорога-то длинная. — Наутро я получил их из рук самого редактора флотской газеты. Возвратись в часть, уединился с друзьями, чтобы посоветоваться, что купить на память.

— А тут и советоваться нечего, — сказал Скоробогатов. — Я, к примеру, без чего, как без рук? Без баяна! Значит, тебе печатная машинка нужна. Понял? Чтобы — «т-т-т-т-т…» — и готово. Новый рассказ.

— Действительно, а почему бы не купить?

— Сколько у тебя всего деньжат? — спросил Хлипитько.

— 1200!

— О-о-о! Я таких в кармане не держал. Занял где еще?

— Гонорар получил.

— Что! Какой гонорар? — пришлось долго объяснять друзьям смысл непонятного им слова.

— А мы и не слыхали. Ты скоро гонораристом станешь и руки не подашь.

— Гадать нечего. Отпросимся у командира и купим. Какой же ты писатель без машинки? Везде техника нужна, чтоб труд облегчало. Только, чур, со мной, — сказал Хлипитько, — тебя еще надуют.

Машинку мы купили в комиссионке, а на сэкономленные деньги приобрели еще фотоаппарат «Смена».

— Теперь можешь и писать, и фотографировать. Попробуй о нас не напиши, и не куда-нибудь, а в центральную газету, — подвел итоги Скоробогатов.

Вечером, когда я был на вахте, позвонил Бородкин.

— Поздравляю, тезка! Тут у нас ребята не верят, что ты мой земляк. Скажи им словечко, чтоб не обижали.

Я представил, кто и как может обидеть такого верзилу, как Бородкин, и тем же тоном ответил: «Ну-ка, дай им трубку».

В свободные от службы и учебы вечера я занялся исследованием устройства своей «типографии» — где подвинтил, где проволокой скрепил, и, глянь, по-настоящему заработала моя машинка. За месяц одним пальцем настукал на ней полсотни страниц повести о докторе Зеленого мыса, а когда стал читать, то понял, что все это не мое, а похожее на где-то читанное, и полетела рукопись в ящик с песком, куда бросали окурки.

Первые удачи вскружили голову, и я забыл, что нужен труд, мастерство, рассчитывал написать в один присест. И все же много рукописей после бросал я в корзину для мусора, а об этой жалею. Кажется, что сжег нечто большее, чем повесть. Главная причина была в том, что к доктору Зеленого мыса, по замыслу автора, зачастил морячок из торгового, и хотя я эти встречи придумал сам, а простить ему этого не мог. И чтобы поставить крест, чтобы не портить отношения между старыми друзьями, сохранил из повести только отрывки.

Новая машинка скрипела, каретка ее прыгала, рычаги задевали друг друга, но все же послужила она мне несколько лет. И когда теперь друзья спрашивают, где это я научился так быстро печатать, посмеиваюсь: «Курсы машинисток прошел».

Зима, несмотря на то что мы сидели на чемоданах, ожидая приказа о демобилизации, пролетела незаметно. А приказа все не было. За время службы на флоте я уже привык не делать скоропалительных выводов, стал сдержаннее, даже в отношении к друзьям начало проявляться что-то новое. Первое время не нравилась мне хозяйственность Рема, которую я принимал за скупость. Позже понял, что это одна из лучших черт его характера. Даже то, что он никогда ни оставлял крошек хлеба на столе, не вставал из-за стола с куском во рту, выглядело теперь иначе. Он привык к бережному отношению к хлебу. Нас с Иваном всегда выручала экономность Хлипитько: можно было в любое время перехватить сотенку-другую. Когда же подоспело время экзаменов в вечерней школе, я с радостью отметил: Рем умеет ценить не только копейку, но и время.

Заканчивая десятый класс, он шел на экзамены спокойно. Как и на политзанятиях, он постоянно вел конспекты, которые очень помогли весной, сократили время подготовки к экзаменам. И я не раз обращался к нему за помощью.

— Эх ты, каштан недозрелый! — недовольно хмурился Хлипитько, но помогал.

Я глядел на Рема и думал, что, попади он на корабль, из него получился бы первоклассный боцман, а я по своему характеру мог оказаться в матросах, а то и вовсе в бичкомерах, заполняющих все гавани мира.

Маринка писала все так же часто, а я, сам не зная почему, отвечал все реже, пока, наконец, переписка не оборвалась совсем.

Приеду, думал, решим. Чего вперед заглядывать.

В последнем письме Марина писала, что собирается в институт, в южный город, учиться на синоптика. Направление дают из метеослужбы.

А мне снились торосья на припайке, песцы, что бродят под окнами домов, глухариные тока, свист утиных стай и протяжные рыбацкие песни у костров на огнищах. Все это сливалось в одно — Север.

Оставалось сдать половину экзаменов, когда случилась беда. Никто толком не знал, как произошло это. Только по рассказам можно было восстановить все.

Не знаю, зачем Скоробогатов был послан на передающий центр, что находился в пригороде. Не знаю, о чем он говорил со связистами, ремонтирующими телефонную линию. Рассказывают: один из них был на столбе, второй стоял внизу около редкого забора и, сматывая кабель, весело разговаривал с Иваном. Свои ребята. Встретились, как не поболтать, не перекурить.

В это время мимо них мальчишки тащили в руках какую-то металлическую штуку.

— А ну, давай сюда, что там у вас?

— Снаряд, товарищ старшина, — бойко ответил один из сорванцов. — Вон там песок пацанам на самосвале привезли, а он и выпал.

— А ну, давай его сюда, нашли тоже игрушку, — встревожился Скоробогатов.

Мальчишки просунули снаряд в щель забора. Иван подержал его некоторое время в руках, разглядывая со всех сторон — «немецкий!» — и положил на землю. Мальчишки уже скрылись за углом кирпичного дома, когда раздался взрыв. В домах, стоящих вдоль улицы, вылетели стекла, в саду, за спиной матросов, как бритвой срезало несколько яблонь, вырвало громадный кусок забора…

К месту взрыва тут же сбежались люди. Они увидели большую воронку, двух лежащих на земле моряков, третий висел на телефонном столбе вниз головой, его удерживали в таком положении «когти».

— Среди бела дня…

— Как же это?

А какой-то мальчишка бежал по улице, размахивая руками, и хныкал: «Дяденька матрос, мы не знали…»

— Как же это, сын только родился, жить бы да жить. А Линде каково…

Мы хоронили друзей, как погибших на боевом посту. Были сказаны речи. Был трехкратный залп из карабинов. Был оркестр. Шли за цинковыми, наглухо запаянными гробами родители погибших.

Еще долго я не мог прийти в себя, еще долго слышал голос друга: «Эх, и сыграю же я вам сегодня»… Баян, что остался в Ленинской комнате, молчал. Никто не решался прикоснуться к его басам. Никто. Даже после того, как похудевшая, ставшая сразу намного старше, Линда пришла к нам и сказала: