Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

— Что, голубь, пригорюнился? — спросила хозяйка, по-доброму ворчливая старуха, присела рядом, поправила очки и зашевелила спицами. Она постоянно что-то вязала, то шапочку, то носки, то варежки, хотя жила одна.

— Для кого ты стараешься, Амосовна?

— Шерстку люди принесут, попросят связать — вот и сижу. Ребятни-то в деревне много. А бабы, сам видишь, с утра до вечера работой заняты на фермах, некому детей обхаживать.

— Ну что, голубь? — повторила Амосовна. — Куда думаешь-то? На рацию снова или в Архангельск поедешь. Да не унывай, всякое бывает. Мой такой же был своенравный, чуть что — рукой махнет: проживем, мол.

— Я и не унываю, Амосовна. На охоту собираюсь.

— Совсем добро. Сети у тебя есть, моторка своя, ружье тоже. На чердаке погляди. Там два «конца» висят, новые совсем, редкачи, да фитили, может, пригодятся. И на мою долю рыбки прихватишь.

— Собрать надо все не спеша, сухарей насушить побольше, а потом Федул подбросит.

— Позабочусь, без хлебушка не останешься. На голубанов, значит?.. Ох-хо-хо! Как время-то катится. Охоч был мой мужик на голубанов посидеть. Хлебом не корми, только дай в заречье ночку посидеть. Уж сколько я, дура, бранила его за это, все казалось, мало дома бывает, а когда не стало, вкус утки забыла. Перша по-соседски иногда притащит. Он добрый, Перфил-то.

На сборы ушло несколько дней. Погода стояла удивительная. Днем тепло, а ночью падали заморозки, и все кругом звенело.

— Так вся вода уйдет, — сказал Перфил, — река долго не вскроется. — Он пришел посмотреть, как я собираюсь. — Но ты все же поспеши. Около берегов уже забереги появились, лошадь можно искупать.

Я позвонил Федулу. Он приехал вечером. Как всегда, под хмельком, подмигивая неизвестно кому левым, смотрящим в сторону глазом, улыбающийся.

— Г-готов? — спросил он.

— Все собрано.

Мы втянули пятинабойную, рук знаменитого мастера Дмитрия Ивановича, лодку на подсанки, привязали ее веревкой, уложили мешки с сетками, весла, мотор, канистры с бензином, ружье, продукты, все, что требуется для долгого жилья на одном месте. Казалось, и брать-то нечего, а лодку доверху нагрузили, оставив свободной лишь скамейку на кормовом ящике для инструмента и прочей мелочи.

— Да-да-дак! Н-надо бы перед дорогой, — сказал Федул. Амосовна, стоявшая на крыльце, скрестив руки на груди, поняла его и пригласила нас в горницу.

— Битый лед — добрый лов! — сказала она и первой отпила из чарки, зажмурилась, покряхтела по-старушечьи.

— Не грешно, Амосовна? — засмеялся я, намекая старой на то, что в этот день не только пить, но и скоромное есть нельзя.

— Так ведь в Писании-то как сказано? Выпьешь в постный день — грех, а если угощают и не выпьешь — двойной. Не хочу на свою душу двойного греха брать, а один-то как-нибудь отмолю. Все мы грешные по-своему.

— И поверит всевышний тебе? Видал, наверно, таких старушек немало. Век-то у него длинный.

— Видал не видал, а считаться приходится. И он без нас, как мы без него, никуды.

Вскоре мы вышли, и Федул взял в руки вожжи. Дровни с подсанками легко покатились по обочине дороги к спуску на реку.

Снег на реке превратился в наст, и можно было ехать напрямик. Ивняки в заречье издали напоминали заросли дикой сирени. Сосновый бор, что виднелся вдали, зеленел — деревья уже выкинули новые побеги. С крутых щелий сползали комья глины. С крёжа снег уже сдуло ветрами, и земля чернела, обнажив корни стоящих над обрывом деревьев.

Всего каких-то полтора часа понадобилось для того, чтобы отвезти имущество к избе, стоящей на другом берегу реки, перетаскать его на чердак, привязать на всякий случай лодку и вернуться обратно.

Когда мы возвращались, над нами пролетел табун гусей.

— Разведчики! — сказал Федул. — Место высматривают. У них всегда так — облетят вначале всю округу, вернутся к своим, посовещаются и уж потом трогаются в путь. На Зыкине, наверно, кормятся в ивняках. Там рано снег сходит.

Где-то вверху по реке, скрытой голубоватой дымкой, лежал остров Зыкин, на котором в непогоду скапливались стаи перелетных птиц, делали остановку первые из них. Туда бы махнуть… Да несподручно там весновать, далеко от дома, и напарник другой нужен, Перфила овцы в Каталкино всю весну продержат. На Зыкин хорошо, а на Харин еще бы лучше, да разве везде успеешь, островов на реке много.

Прожив в деревне несколько лет, я, к своему удивлению, впервые задумался, насколько по-разному живут люди, насколько различны их судьбы. Может, потому и потянулся сердцем к молчаливому обычно Перфилу Михайловичу, который намного старше меня, что подметил в нем врожденное чувство доброжелательности к людям. Рыжий, как сноп ячменя, Перша мастер на все руки. Мешала ему спокойно жить какая-то хитрая болезнь, рана, не дающая ему покоя ни весной, ни осенью. Был он в свое время председателем колхоза, неплохим, люди по сей день вспоминают. В трудное время доверили ему бразды правления односельчане, в сорок седьмом. Неурожай. Голод. Люди только тогда по-настоящему увидели, что принесла им война. Почти в каждом доме хранились «похоронные». Бабы почувствовали вдруг, как иссохли, измотались они за четыре года, как выросли их дети, похожие на отцов, постоянно напоминающие о тех, кто не вернулся домой. А тут проклятый недород, даже семена пришлось в счет госпоставок сдать. Налоги платить было нечем.

Сколько слез было пролито в деревнях в тот год, когда Перфилу пришлось быть председателем. Он и не удержался потому, что не мог спокойно смотреть, как бедствуют люди, вынесшие на плечах всю тяжесть страшной войны. Зимой пало много скота. Уцелевших поднимали на ноги веревками. Племенного быка, любимца колхоза, подвязывали снизу, чтобы не упал, собирали для него былинки, что еще оставались на сеновале. Как могли, так и спасали скот, не думая о себе. Поредели в эту зиму заросли ивняка в заречье, не сходили мозоли с рук мальчишек, которые скоблили по вечерам ивовую кору. Осунулся председатель, старая рана открылась, лица словно желтуха коснулась, даже огненно-рыжие пятна исчезли с него.

И все же колхоз держался. Люди с надеждой ждали весны, когда первая зелень поможет им выпутаться из постигшей беды. Для себя толкли солому в ступах, собирали в поле бурые ошметки крахмала, оставшиеся от прошлогоднего картофеля, пекли из него лепешки, выкапывали в остожьях «гонюх» — съедобный корень, приберегая драгоценные клубни картофеля, что лежали в погребах, на семена.

Вынесли и эту тяжесть. А когда поехали на сенокос, стали просить председателя выдать, как до войны водилось, мяса на варево. Распорядился Перфил забить старую, отжившую свое корову. Да, наверно, один из членов правления не так понял председателя, решил, что Перфил этим авторитет зарабатывает, дисциплину расшатывает, хозяйство под корень рубит. И прокурору донес.