Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

И в это злополучное утро после отбоя тревоги я несколько минут постранствовал по эфиру. И вдруг ясно услышал: «Штурмовать далеко море». Три раза.

«Он. Пустошный!»

И я забыл про все, забыл, где нахожусь: тут же перестроил станцию на эту волну, дал ключом: «А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер». Три раза. Ответа не последовало. Позывных земляка я больше не слышал, только понял, что он где-то на крупной метеостанции, если в такое время «вылезает» в эфир.

«Куда ж его занесло?»

Мы быстро свернули станцию, но не успели выехать на проезжую дорогу. Нас оцепили машины. Из этих машин вышли люди с зелеными погонами на плечах. Запеленговали. Скрывать, чтобы ввести в заблуждение других, не было смысла. Я признался, что сигналы давала наша станция, что виноват только я, что не удержался…

Долго рассказывать, сколько длился разбор этого ЧП.

Результаты учения после разжалования в матросы меня уже не интересовали, вечернюю на осень «вырубили». Оставалось ждать демобилизации. Хорошо, что из части не списали. И только спустя месяц начальник штаба сказал Хлипитько: «Спасибо, ребята, не подвели. Летчики о вас хорошо отзываются. Так держать. Что вы Жиганова-то не дернули за рукав? Ведь местонахождение радиостанции раскрыли. А если бы в другое время?»

— Есть так держать! — ответил Хлипитько и протянул руку к ящику, на котором было крупно написано «махорка».

Разрешение посещать вечернюю школу я все же получил, хотя с трудом. Помог замполит.

Бывший летчик-истребитель, потерявший ногу еще в сорок первом в боях за Севастополь, человек дважды воскресший и оставшийся в строю, он знал, что в жизни без знаний не обойдешься, и всеми силами поощрял тех, кто рвался к учебе.

Мы не раз слышали от него:

— Вы думаете, я хочу сделать из вас слепых исполнителей чьей-то воли? Нет, это не так уж трудно. Изуродовать матроса духовно — преступление. Мы думаем: вот кончится ваша служба, разъедетесь вы по колхозам, заводам и фабрикам. Там придирчиво будут к вам относиться, будут присматриваться, по вам будут судить о командирах, чему, мол, научили. Для нас главное, чтоб людьми с большой буквы стали, чтоб меньше о себе, больше о коллективе думали. Не на корабле? Часть тоже корабль, и на ее пути рифы встречаются. Надо правильно уметь определить курс. А жизнь — это то же море. Скажете, прописные истины говорю? Вы об этих истинах старшину Тихонова спросите. Да в баню вместе с ним сходите, где все равны — и матросы, и адмиралы. Места живого на человеке нет, а все служит. Предложили в запас, так жалобу министру обороны накатал, да такую, что у того, кто читал, говорят, слеза по щеке прокатилась. Отменил министр приказ, оставил Тихонова на флоте. Это ли не настоящий боцман? Сколько таких, как вы, он в люди вывел. Вы думаете, стоит кончиться службе, и тут же забудете о части? Нет, еще тосковать станете…

В школу нас с Хлипитько он отпустил, но при этом сказал: «При малейшем замечании — смотрите. На тех офицеров, что сравнивают флот и пансион благородных девиц, не обижайтесь. Они в годах. В свое время образования не получили, а теперь уже староваты. В отставку скоро. Завидуют они вам, ребята. Не так наша молодость прошла. Умейте ценить настоящее. Трудная это наука. А учиться вам надо».

Мы знали характер своего замполита и, хотя побаивались, но по личным вопросам обращались прямо к нему. С офицерами у него была об этом договоренность. Любили «батю» матросы. Было за что. Ведь только он мог гонять на протезе футбольный мяч, кричать с трибуны стадиона: «Судью на мыло!», а после выигранной схватки упросить командира полка дать приказ о десятидневном отпуске каждому из игроков за отличную службу и написать благодарственное письмо родителям. Кое-кто посмеивался: «Какая это служба — игра в футбол?» А подумаешь, так все тесно связано, все переплелось. Хороший бегун — выносливый воин. Имеющий острую хватку не уступит и в другом случае.

Мы с Хлипитько после того, как начались занятия в школе, время от времени отчитывались перед замполитом, как идет учеба. Когда в журнале появлялись тройки, он неодобрительно качал головой. А у меня тройка появилась за сочинение «Вольнолюбивая лирика Пушкина». Кто знал, что такую тему дадут за полугодие. И стихов в голове вроде бы полно, а не пишется.

— Значит, тройка? — переспросил замполит.

— За грамматические ошибки.

— Эх, Жиганов, а я тебя в летописцы части пророчил. Заметки твои в стенгазете люблю читать. И лирика у тебя получается. Вот тебе и на. Оказалось, наш летописец в грамматике ни в зуб йогой.

И, уже покидая Ленинскую комнату, он, словно вспомнил о чем-то, бросил через плечо:

— Зайдите ко мне завтра с утра, Жиганов.

Еще долго перед сном я гадал, что понадобилось от меня замполиту. А все объяснялось просто. Он прочитал во флотской газете мой очерк «Радист — это здорово!» и решил отметить это особым пунктом приказа с благодарностью, но перед тем, как прочитать приказ, потолковать с автором, дать ему верный азимут.

— Писать-то надо не просто о профессии, и так чувствуется, что любишь ее, а о людях. Это главное. О своих товарищах пиши. Вот за то, что про Хлипитько теплое слово сказал, — спасибо. Я твой очерк со снимком его родителям выслал, пусть порадуются. Это, брат, покрепче подействует, чем просто благодарственное письмо командира части. Газету тысячи людей читают. А ему, думаешь, не приятно о себе читать? О своих ребятах пиши, и об офицерах тоже. Что потребуется добавить, я дополню без всякого там соавторства. Хорошие у нас командиры подобрались. Бумага требуется — дадим, временем, кажется, не обижаем. А может, что покрупнее задумал?

— О зимовке пишу, да не клеится что-то.

— В моем кабинете какой вариант лежит?

Меня после этих слов бросило в краску:

— Уже не помню!

— Не отчаивайся. Все на свое место встанет. Грамоты тебе еще не хватает, но это дело наживное. И не в грамматике суть. Поглубже копай. Мир каждый должен по-своему, не как другие, видеть. Это не сразу приходит, — и смущенно, словно признаваясь в непозволительной слабости, добавил: — Я ведь тоже пробовал писать… О небе! Под старость разве, когда в отставку уйду, за мемуары сяду, а писателя из меня не получилось. И не жалею, что оставил это занятие. Что-то одно, главное, надо в жизни иметь.

Опять это «главное». О нем еще старый Ванюта наказывал помнить. Охотник из тундры и летчик-истребитель думали об одном.

— О зимовке, значит? И о ней напишешь в свой срок. Не спеши, но и не опаздывай. А как писать — не вас, молодых, учить. Ты «Морскую душу» читал? «Один моряк — отделение, два — взвод…» А что на суше служишь — не горюй. Настоящий моряк поймет, что кому-то надо и на берегу быть, а на ухмылки бичкомеров не гляди… Это не моряки.