Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

Весь вечер мы, друзья Ивана, пели песни, плясали, танцевали с девушками, которые говорили нам на незнакомом языке ласковые слова.

Мать Линды налила в глиняные кружки холодного пива. Майору Самохину, который оказался за столом рядом со мной, поднесла отдельно.

— Уфф! Упарился! — сказал он, утирая пот с лица.

— А вы пляшете еще, как молодой.

Майор глотнул разок-другой домашнего пива, и кружка застыла в его руке:

— Куда нам, Кристофоровна. А пиво отменное.

Майор не успел допить кружку, как его позвали: связной сообщил, что вызывают в штаб флота.

Самохин застегнул китель, послушал с минуту, как поет молодежь, поздравил еще раз новобрачных и распрощался со всеми. Как там ни говори, а после ухода старшего командира стало шумнее.

— Обрадовались? Вольготней без офицеров-то, — смеялась над нами Кристофоровна. — Глядите, чтоб завтра… Не посрамите старую. Доченьку единственную за вашего брата матроса отдаю.

Я подсел к хозяйке. Хотелось спросить, откуда она близко знакома с нашим начальником штаба. Расспрашивать не пришлось.

— Это он для вас начальник. Для меня — Женя. Жил в нашем домике, когда пришел в часть после училища. Бойкий был, на ногу легкий. А старшина Тихонов его в войну грудью прикрыл. Сам чудом жив остался, а командира спас. К Герою представляли Тихонова, да затерялось это представление где-то. До них ли было в то время? Немец-то круто наступал. Наш старшина еще до войны у нас в садике пулю в грудь получил из-за угла… Был тут один такой. После войны встретились они на улице, и снова сумел ускользнуть, а недавно на взморье из автомата уложили бандита. Вызывали меня на заставу имени Грачева — опознала. Сосед, говорю, наш. Он! С первых дней войны исчез и дома не показывался. Разные люди по земле ходят: одни яблони садят, другим бы только порушить все, дымом заволочь… Да что это я заговорилась-то… Стаканы-то у вас пустые…

«Горько! Горько!» А Иван-то, оказалось, на людях и целоваться не умеет, смущается, Линда храбрее его держится.

Наутро мы все были в полной форме, и командир разрешил нам с Хлипитько навестить молодых, дал увольнение до часу ночи. Пробыли мы у соседей недолго — к морю ушли, присели на гладко отшлифованный прибоем валун.

Солнце близилось к закату. Легкий ветерок скользил по заливу. Крачки с веселым гамом кружились над отмелями. На выступавших из воды валунах, как изваяния, маячили рыболовы, ожидая клева. Черепичные крыши пригородка словно охватило пожаром.

Впервые мы с Ремом разговорились о том, кто как жил раньше, как планирует жизнь после службы.

— Приезжай к нам, — говорил он, — сады кругом. Весной от яблоневого цвета белым-бело. Хату поставишь, сад разведешь. А девчата у нас гарные. Выбирай по вкусу. Отец и мать у меня в совхозе. И я трактористом был, на комбайнера собираюсь учиться. Поле — конца не видно. Куда ни глянь — пшеница колышется на ветру. Только успевай убирать.

— А может, наоборот, к нам? Тайга кругом. Сутками иди — человека не встретишь. Можно с геологами. Радисты всегда нужны, без них ни одна партия не выйдет на маршрут. А я в Полярную авиацию собираюсь.

— В Арктику? Это на тех самолетах, где олень на фюзеляже?

— Нет, полярные — с медведем.

— Ты, я слышал, на зимовке был?

— Три года.

— Я бы, наверно, не смог. Снег, ветер, морозы. А у нас сады… Украина!

Я не бывал на юге и с трудом представлял, что нашел друг хорошего в садах, в степи… То ли дело у нас на Севере — с мая солнце не заходит, круглые сутки светло, как днем, а какие цветы растут в предгорьях… Нет красивей цветов на земле, чем эти, выросшие в глухих ельниках.

Долго мы просидели в тот вечер на валунах. О чем только не переговорили. Узнал, что у Рема есть невеста, что она ждет его. О Марине рассказал, чьи письма все чаще приносит почтальон, наш Митин, как мы все зовем его.

Однажды Виктор Митин сходил к фотографу, увеличил свой снимок и написал на обороте: «Дорогой Лиде от Виктора. На память о шестимесячном дрейфе». И нам показал. Мы над ним хохотали, представляя, какими глазами будет смотреть на снимок его Лида.

— Где ты знаки взял?

— У ребят.

На фото красовались знаки «Отличный пограничник», «Отличный артиллерист», «Отличный минер», и только «Связиста» не было. И погоны сменил с голубых на флотские, а фото цветное. И подпись «старшина второй статьи». А Виктор пришел в наше подразделение баталером да так и остался им. Две лычки выслужил, этого не отнимешь, и баталером надо кому-то быть, но дрейф при чем?

— Узнает командир — перепадет тебе!

— Еще за находчивость благодарность объявит. Лидка мне как жена. Сколько времени не писал — еще пожалуется вдруг. А тут — в дрейф. Ничего не скажешь. Причина веская.

— Твой дрейф по нашей улице к Вышгороду лежит. У него определенный курс имеется. Случайность или скрытое течение? — спросил Скоробогатов.

— Кому как…

— Эх, Витька, ему бы только под ручку с кем пройтись да поприжиматься, — сказал Рем, — ни специальности у человека, ни грамоты, ни о чем не думает, и служба для него как принудработа. А я вот, признаться, хочу у командира разрешение просить, чтоб вечернюю закончить. Два года нужно. Со средним-то лучше. Время такое подходит.

— И мне тоже надо, а сможем?

— Сможем, — ответил Хлипитько, — было бы желание. С командиром я поговорю. Хочешь? У меня лучше выйдет, хотя ты и в начальстве ходишь.

Мы вернулись в кубрик уже за полночь. Ребята еще не спали. Вели обычный вечерний разговор о родных, о доме, о промахах на занятиях и, наконец, о том, что Ивану Скоробогатову больше не бывать на губе, встал моряк на мертвый якорь. Любил он клешем пыль по бульварам подметать, всегда брал верный курс. Не затоскует ли теперь Иван по вольной жизни: весна на дворе.

Много времени прошло с тех дней. Много лет лежали в столе эти письма. Форменка моя и брюки с клешем шириной с Черное море давно износились, на полосатых тельняшках словно кто горох молотил: дырка на дырке, и только бескозырка с надписью «морская авиация» сохранилась на память, любят ее надевать сыновья, один из которых метит в моряки.

Письма эти написаны крупным почерком на листах школьных тетрадей с пожеланием добра от многочисленной родни и друзей, с поклонами от самой Марины, хотя в жизни она никому не кланялась и голову носила гордо. А пошли эти письма с той встречи, когда я после зимовки вернулся в родное село.

Я тогда устроился в аэропорт, пошел в вечернюю школу. Там и встретился с девушкой с большими карими глазами, с косой до пояса. Знакомиться нам не пришлось: в детстве жили рядом. На вахте в свободное от работы время писал стихи. И теперь их помню: