Василий Журавлёв-Печорский - Федькины угодья

И далее на трех страницах шло перечисление цвета женских глаз, рассказывалось, до чего они довели, хотя еще никого по-настоящему не любил, за плечами ничего не было, кроме голодного детства, жизни в тундре, хороводов на мосту с девчатами из окрестных деревень. На трех страницах… А исписал в тот год толстую тетрадь. У матери она сохранилась. Взглянул как-то и подумал: до чего ж нам в юности хочется старше показаться, чего на себя ни напускаем.

С Мариной нас сблизила работа. Девушка после семилетки стала наблюдателем на метеостанции, что стояла на отшибе возле единственной дороги, ведущей из леса в деревню. Часто по утрам, возвращаясь с охоты, я встречал Марину у крыльца метеостанции.

— Домой?

— Смена закончилась, в ночной была. А ты уже поохотился?

— Видела? — и я вынимал из сумки краснобрового петуха. — Бери. В следующий раз рябчиков принесу. Хочешь? Нашел я их. Теперь только манок из заячьей косточки сделать — и все в порядке, мои будут.

— А тебе охота убивать? Не жалко?

— Для того и дичина в лесу, чтобы поохотиться на нее. Я же беру, сколько надо, а не сколько могу. Хозяином надо быть. Кормиться-то, кроме охоты, чем?

— Мамка говорит, ты настоящим охотником заделался. И в аэропорту, бает, должность имеет, шапку с «капустой» носит. Жених. А ты на жениха не похож, Володька!

— А на кого же?

— На себя!

Надсмехалась надо мной сколько могла, назло мне с моими друзьями под руку по селу не раз ходила и все чаще встречалась мне на крыльце метеостанции, все чаще оставались мы наедине, как бы случайно.

И в вечерней школе вместе учились, только Марина в девятом, а я в седьмом.

«Дорогая моя, золотая моя!..» — писал я в ответ вечерами, подолгу держа ручку на весу, думая, как бы найти необычное слово. Как только я не называл ее: и зарянкой, и соловьихой, и синичкой-гаечкой, хотя Марина была совсем непохожа на пичуг. «Дорогая моя…» — и я переносился на берега реки, где сушатся на вешалах рыбачьи сети, белеют паруса, несется с лугов ржание конских табунов, а с песков мычание холмогорок, которых гнус выгоняет из кустов, где на ветру сочная трава, поднявшаяся выше колен, тянулся к реке, к прохладе. Я и сам начинал тут — пастухом. Но, как уже говорил, пастух из меня был плохой. Мешали книги, которые всегда носил под брючным ремнем. Зачитаешься, а коровы в это время стог сена в разные стороны размечут, и пошла канитель. Перепадало мне за это.

«Дорогая моя Маринка!..» — в конце письма, когда уже была описана и, конечно, не без прикрас моя морская служба, мне хотелось еще и еще поговорить с ней о том, что напишу книгу и какие красивые люди будут в ней. А то, что эта книга плохо поддается, я умалчивал: понимал — недостает образования.

Рем сдержал слово: мы снова ходили по вечерам в школу. И служба шла своим чередом. И строгача как-то получил… Трудно привыкнуть к морским порядкам, но привычка к ним становится в конце концов нормой. Не в этом ли суть отличия демобилизованных матросов от ребят, не знавших моря? Стоит сказать, что ты из моряков, как слышишь в ответ: «Будет, значит, порядок». «Матрос» — это слово и сегодня звучит для меня особо. А но ночам мне грезилась страна Семи Сопок и Семи Озер, засыпая, я видел перед собой все чаще и чаще Зеленый мыс и не мог понять, с чего так привязался к нему.

На Балтике редко выпадет два-три ясных, жарких дня, чаще лучи солнца пробиваются к земле сквозь тучи и ливень, над городом вспыхивает разноцветная радуга.

Есть у местных жителей поверье, будто тот, кто пройдет под радугой, всегда счастлив будет. Не веря в приметы, скажу, что наш Иван и сам под радугой прошел, и Линду, когда она еще невестой была, провел. Жили они душа в душу. Служба у Ивана, как и у всех нас, на вторую половину перевалила, и он не раз заговаривал с нами: что лучше — ехать домой или тут остаться?

«Тебе виднее, — отвечали мы. — Почему бы и не остаться? Домик свой, сад, мать стариться стала. Работу ты и здесь всегда найдешь. Домой захотел — долго ли».

Женитьба Ивана не сказалась на нашей дружбе, хотя мы с Хлипитько и побаивались, что тройка распадется. Только теперь, где видели троих, там обязательно появлялась четвертая. Что говорить, к такому мы привыкли не сразу.

— А что скажет патруль, — спросит, бывало, Хлипитько, искоса поглядывая на Линду, — если мы заглянем в буфет.

— Сделает вид, что не заметил. Но только пять минут. Я пригляжу. А ты… — и она грозила пальцем Ивану, — смотри у меня…

Все в норме. Согласие не нарушено. Мы тоже довольны. И порой становилось завидно, что вот сумел же Иван разглядеть свое счастье, а мы бродим по земле и не знаем, где она, наша настоящая, единственная, живет. Вчера я тосковал по дому, да так, что в глазах темно было, а сегодня неожиданно получил письмо от «доктора» и все забыл. «Мы снова встретились, Нина. Нашли друг друга».

И в то памятное утро мы были вместе — Линда с Иваном и нас двое. Еще с вечера собрались мы на народный праздник в пригородном лесу. Его отмечают в ночь на иван день. Люди собираются туда с вечера. В субботу по улицам города тянутся к лесу толпы людей. Ночью там загорят костры, над которыми будут висеть на рогулинах из шестов бочки смолы. И когда шесты обгорят, бочки падают в пламя, пламя взвивается в небо, напоминая о празднике тем, кто еще не успел покинуть город. Наша шумная улица была с утра закрыта для машин.

Иван прихватил баян, и вскоре вокруг нас образовался кружок — целая компания. Все быстро перезнакомились. Впрочем, кто мы, откуда, не спрашивали, уважая военную форму.

— Люблю моряков! — сказал старый эстонец. — Сам моряк, сам рыбак. Понимаешь? Хорошая пара! — он показал на Линду с Иваном. — Эх, молодость, молодость… Где ты? — И сокрушенно покачал головой. — У меня младшая была такая же. Погибла при бомбежке. Одна дочка была. Худо без дочки. Некому хозяйство вести. Сыновья редко на берегу появляются. Что с них спросишь, море их дом.

Кругом пели песни, звучали губные гармошки, неслись аплодисменты, кого-то вызывали на пляску, и кругом, как цветы, белели платья тех, кто в это утро праздновал свое совершеннолетие. Хороший обычай…

Праздник был в разгаре, а нам пришлось возвращаться. Линда вздыхала, но что поделаешь, не своя воля.

Иногда выпадали дни, когда забывалось, что служить тебе еще как медному котелку. Одним из таких был день, когда майор Самохин пригласил меня на рыбалку. Вечером на машине добрались до места — большого озера, со всех сторон окруженного сосновым бором.

Тихо над озером. Густой сизый туман окутал его. И на корме сидит уже не старший начальник, что за малейшую провинность не даст спуску, а пожилой человек в спортивном костюме и с сумкой, куда вместились и рыбацкие крючковые снасти, и ужин, и запас курева. После махорки, что выдается баталером в неограниченном количестве, «Беломор» мне кажется чудом. Переметы уже давно заброшены, а мы все плывем и плывем по озеру, разрезая веслами его зеркальную гладь.