Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

— Это торговля, — примирительно сказал Санадзе. — А ведь торгуют они культурно, надо отдать им справедливость.

— Культурно? — спросил лейтенант и сделал брезгливую гримасу. — Чистая вода в бутылочке вместо одеколона — называется культурно? Крашеный мешок называется сукно, да? Я ставлю пари, товарищ капитан, что вы здесь не найдете на весь город три честные лавки. Все жулики. Самые первые жулики. Те самые, с которыми Антонеску и продал Румынию Гитлеру.

— Осторожно, — сказал майор, который был занят едой и, казалось, не прислушивался к разговору. — Еще немножко, и вы докажете, что все румыны хотели продаться Гитлеру. В одном вы правы: торговля их заела. Слишком много людей торгует. Какая-то всеобщая вакханалия купли-продажи. Здоровенные мужики, могли бы что-нибудь делать, работать, а они заняты перепродажей барахла…

— А между прочим, хорошо живут, — сказал Санадзе. — Скажите, пожалуйста, как так получается: я продаю тебе, ты мне, потом я снова тебе, и, между прочим, все хорошо живем. Видал, какие дома, какие квартиры?

— Одну минутку, — сказал майор. — А ты мамалыгу видел?

— Что за вопрос! Какое имеет отношение?

— Ты и прелую мамалыгу видел? Нет? Ту, которую едят в селах, — от нее пеллагра. — Санадзе непонимающе уставился на майора. — Попробуй мамалыгу — тогда все поймешь…

У другого конца стола Паша Фрумкин заспорил со своим коллегой фотокорреспондентом Синцовым.

— Послушайте, какой у них культурный разговор, — сказал Кротов и сделал всем знак помолчать. — Вы только послушайте…

— Мой зухер стоил только пятьсот, — сказал Синцов. — Он довоенный…

— Что? — закричал Паша так, как будто ему наступили на мозоль. — Полтысячи? Заливай! Самое меньшее — полторы!

— А я говорю, пятьсот. Честное слово. В первый день, когда мы вошли в Ботошань, приличный зухер стоил пятьсот…

— Пятьсот?! Чудишь…

— Культурно изъясняются? — спросил Кротов. — В обиходном русском языке пятьдесят тысяч слов, они обходятся двадцатью. Правда, с тех пор как в Ботошань обнаружен магазин фототоваров, появилось двадцать первое слово — зухер. Вторую неделю они разговаривают только о зухерах. Наверное, видят их и во сне… — Он обернулся к спорщикам: — Товарищи зухера, кто из вас мог бы прочесть лекцию: что такое зухер и как с ним бороться? — Паша и Синцов сердито оглянулись на Кротова. — Успокойтесь. Я не хочу вас обижать, но только я бы хотел знать — война еще продолжается? Кроме зухеров, вы ничего в Румынии не приметили?

— Не надо спорить, — примирительно сказал Санадзе. — Надо выпить. Скажи, пожалуйста, товарищ комендант, как называется вот это вино — пахнет, как цинандали.

— Не знаю, — сказал лейтенант. — Тут все называется «ешти»: романешти, Одобешти, Букурешти…

— Ладно, — сказал Санадзе. — Выпьем тогда за Букурешти. Вина хватит всем?

— Вино есть, — сказал помощник военного коменданта и достал из-под стола еще две бутылки. — Вино есть, товарищи. Цуйка есть. Мититей есть. Это все есть.

— Очень хорошо, — сказал Санадзе и чокнулся с Сатпаевым. — Богато живешь, товарищ лейтенант. Не по чину живешь. А почему не пьешь? Почему такой грустный?

Лейтенант Сатпаев пил не закусывая, и его изнуренное, очень худое лицо стало как будто еще более худым, маленькие черные глазки смотрели печально.

— Почему не пьешь? — повторил Санадзе.

— Я пью, — сказал лейтенант, отодвигая стакан. — Я помню и пью…

— Чего помнишь? — спросил Санадзе.

— Все помню, — сказал лейтенант, и голос его задрожал.

Майор внимательно посмотрел на лейтенанта:

— Семья есть, товарищ Сатпаев?

— Да, — сказал лейтенант. — Жена есть.

— И дети?

— Нет. Жена есть, детей нет. Родителей нет. Никого нет — только жена. — Он оживился и, увидев, что все слушают, продолжал: — У меня хорошая жена. Жена должна понимать мужа? Да? Моя жена понимает. Я еще ничего не сказал, а она понимает. Я еще не сказал — хочу чай, а чай уже на столе. Вот какая у меня жена. Очень хорошая жена.

— И красивая? — спросил Санадзе.

— Очень красивая. — Он оглянулся и показал на толстую буфетчицу. — Вот на нее похоже. — Он снова огляделся и показал на женщину, сидевшую неподалеку от нас в зале, маленькую, с усталым лицом и седой прядью волос, выбивающейся из-под черного платка. — Вот и на нее похоже… И на нее, — он кивнул на другую женщину, которая сидела к нам спиной. — Очень похоже…

— А где она? — спросил майор. Лейтенант молчал. — Вы не знаете, где она? Разве не в Казахстане?

— Казахстан, Казахстан, — сказал лейтенант. — Кустанайская область. Чимкентский район, сельсовет Козаглы…

— Тогда все в порядке, — сказал Санадзе. — Война далеко от Казахстана.

— Да, война далеко, очень далеко…

— Она сидит, наверное, и дожидается вас у домашнего очага…

— Да, да… я тоже так думаю, — грустно сказал лейтенант.

— В Казахстане нет затемнения…

— Вот, вот, — сказал лейтенант. — Война нет, затемнения нет… все нет…

— Чего нет? — спросил Санадзе.

— Письма нет, — сказал лейтенант.

— Ну, это бывает, — сказал Кротов. — Казахстан все-таки очень далеко. Вот я из Горького, а уже четыре месяца ничего не имел из дому. Когда вы получили последнее письмо?

— Не получил, — сказал лейтенант.

— В последнее время не получили, а раньше? — Лейтенант молчал. — Давно воюете?

— Месяц август сорок первый год, — сказал он. — Три года…

— И вы хотите сказать, что за все три года войны ничего не было?

— Было, — сказал лейтенант. — Фронт был. Два ранения был. Госпиталь был. За три года все было. Письмо не было…

Голос его сорвался, и он замолчал. Паша Фрумкин начал было выражать свои чувства: «Как? Ух ты!» — но, встретив укоризненный взгляд майора, замолчал. За нашим столом все молчали, и в наступившей теперь тишине я вдруг услышал разговор тех двоих, что сидели за столиком позади нас, слева от буфетной стойки, Я узнал голос человека со шрамом на щеке.

— Чувствуешь запах, Милуца? — спросил он.

— Какой запах, Симон?

— Смерти…

— Перестань, Симон. Ты пьян?

— Нет. Я не пьян. Я уже никогда не буду пьяным. Я просто учуял его. А ты разве ничего не чувствуешь?

— Как же, чувствую: цуйку. Отовсюду несет цуйкой…

Они помолчали. Потом я снова услышал голос того, со шрамом:

— Ты его и не видишь?

— Кого я должен видеть, Симон?

— Убийцу…

— Ты опять начинаешь? Прекрати эту вредную болтовню.

— Хорошо, но ты сначала скажи, Милуца: как ты узнаешь убийцу? Если он будет в зеленой или синей рубашке, если ты увидишь на нем череп и скрещенные кости — ты его узнаешь. А если он снял форму? Если он не носит больше фуражки с черепом — тогда что? Как ты распознаешь убийцу сегодня, Милуца? — Он сделал паузу и продолжал глухим, мертвым голосом: — Это очень важно, Милуца. Кто не чувствует запаха смерти, тот уже мертв. Кто не умеет распознать убийцу, тот будет убит. — Он остановился. — Вот он… смотрит сюда…