Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

На другое утро я проснулся в испуге — часы уже показывали половину одиннадцатого. Какой срам! Быть в Москве и валяться в постели чуть ли не полдня. Я быстро оделся и, решив, что завтракать буду попозднее, сошел в вестибюль. Там царила уже знакомая мне атмосфера бодрой спешки. Я подошел к газетному киоску, купил газету и, взглянув на дату «Воскресенье, 22 июня 1941 года», подумал, что прошло всего три дня, как я выехал из Кишинева, но какое обилие впечатлений, встреч…

Я вышел на улицу без цели и шел все прямо, по улице Горького вверх. У книжного магазина Академии наук я остановился, подошел к витрине. Взгляд мой упал на книжку в строгом черном переплете: «Материализм и эмпириокритицизм». И снова вмиг пробудилось какое-то другое, полузабытое чувство, испытанное в давние, уже нереальные времена: как жаждал я приобрести эту книгу в Бухаресте! Я даже пытался выписать ее из-за границы, но у меня тогда ничего не получилось…

Я вошел в магазин и купил книгу.

Всецело поглощенный своими воспоминаниями, я даже не заметил, что в гостинице за мое недолгое отсутствие все переменилось: в вестибюле стояли мрачные, о чем-то шепчущиеся люди, в лифте, наоборот, все напряженно молчали. Но и здесь у всех были какие-то грустные, скованные лица. У дежурной по этажу, молодой женщины с открытым, приветливым взглядом, были влажные и красные глаза, как будто она плакала. Протягивая мне ключ, она вдруг спросила: «Вы сегодня уедете?» — «Нет. А почему вы спрашиваете?» — «Вы не знаете? Гитлеровцы напали на Советский Союз. Только что передавали по радио — началась война!»

Я не сказал ни слова в ответ, все так же неестественно спокойно вошел в номер. Слово «война» так ударило мне в голову, что вытеснило все остальные мысли и слова. Сквозь туман, сквозь спутанные мысли, в которых все время повторялись слова «война… война… война… началась война…», я вдруг вспомнил все, что случилось со мной первого сентября тридцать девятого года, в Бухаресте… Знал ли я в тот осенний день, как и когда переживу еще один раз начало войны!..

Я поднял голову и увидел Кротова. Лицо у него было свежее и отдохнувшее. Пока я предавался воспоминаниям, он успел умыться и теперь стоял около моего столика, удивленно поглядывая то на меня, то на сидевшего рядом румына, который действительно заснул в неестественной позе — при каждом дыхании у него вырывался хриплый, прерывистый шум.

— Что с ним? — спросил Кротов.

Я показал на пустой графин:

— Развезло. Видимо, давно не пил.

— Ладно. Хватит тебе с ним возиться — идем ужинать.

Я посмотрел на стол, накрытый для нас у окна, и увидел, что все военные корреспонденты, приехавшие в нашей машине, уже в сборе, а один из них, мрачный с виду капитан, чуть не до бровей заросший черными жесткими волосами, озабоченно разливает вино. В душном ресторанном зале, переполненном беженцами, ничего не изменилось: какой-то оборванный старик украдкой собирал окурки на полу, а единственный в зале пьяный упорно продолжал тянуть свою песенку о том, что нужно пить до дна, потому что жизнь тяжела. В подтверждение этого перед ним стояли две пустые бутылки.

— Идем, — повторил Кротов. — Тебя ждут.

Я убрал со стола графин, чтобы спящий не опрокинул его во сне, и последовал за Кротовым. Проходя мимо столика, где все еще сидели те двое, разговаривавшие о лагере, я заметил, что человек со шрамом на щеке почему-то пристально разглядывает спящего румына, но я не придал этому никакого значения.

Пока я шел за Кротовым, у буфетной стойки начался скандал. Два голоса, один мужской, сиплый, другой визгливый, женский, старались перекричать друг друга.

— Получу я сдачу или не получу? — орал человек в рыжем костюме, сам тоже рыжий, с бритым темно-кирпичным лицом.

— Убирайся к черту! — визгливо кричала буфетчица, скривив фиолетовые губы. — Плати деньги и убирайся к черту!

— А разве я не плачу? Вот тебе рубль, давай сдачу. Или ты не хочешь брать рубли? Господа, будьте свидетелями, она не желает брать рубли. Она не признает официального курса рубля…

— Иди к черту!

— Я не пойду к черту. Я пойду в комендатуру. Если не получу сдачу, я пойду в комендатуру.

Услыхав слово «комендатура», которое по-румынски звучит почти так же, как и по-русски, лейтенант Сатпаев встал и направился к стойке. Его появление только подлило масла в огонь.

— Домнуле комендант, — заговорил рыжий, — получу я сдачу или не получу? Я даю ей рубли, а она не хочет давать сдачи.

— Нет у него рублей, — кричала буфетчица. — У него один-единственный рубль. Он приходит сюда с утра, выпивает на пятьдесят — шестьдесят лей, дает рубль и требует сдачи. На нее он покупает у таких же мошенников, как он сам, другой рубль, снова напивается и снова требует сдачи. Так что же это получается, домнуле комендант, — если он спекулянт, я должна поить и кормить его всю жизнь за один рубль? Так что же это за рубль, домнуле комендант, — заколдованный?

У стойки собралась толпа, и все горячо принялись обсуждать возникший инцидент и объяснять его коменданту. Тот знал, конечно, что помимо курса рубля, установленного Красной Армией при вступлении в Румынию, есть еще и неофициальный, меняющийся чуть ли не каждый день, но что на разнице в курсах можно ухитриться зарабатывать без конца и жить за один рубль — этого он не мог понять.

— Ты спекулянт? Да? — кричал лейтенант на рыжего. — Ты торгуешь рублями? Капут. Тебе будет капут. Рубль — валюта Красной Армии, которая освобождает Румынию от гитлеровцев. Это ты знаешь? Да? Кто спекулирует рублями, тот не хочет освобождения от гитлеровцев. Это ты понимаешь? Капут. Тебе будет капут. Кто за Гитлера, тому будет капут.

Рыжий слушал и кивал головой: он согласен. Но когда лейтенант замолк, рыжий снова выдвинулся вперед.

— Домнуле комендант, — тупо повторил он. — Получу я сдачу или не получу?

Кое-как отделавшись от изобретателя «заколдованного рубля», лейтенант вернулся к нашему столу.

— Какой жулик! — сказал он расстроенно. — Первый жулик. Второй — буфетчица, тоже жулик. Третий и четвертый — самый большой жулик. Весь город жулик. Большой город, да? А все жулики. И некультурные.

— Одну минутку, — сказал Паша Фрумкин. — Насчет культуры — неправильно. Если бы вы видели, какой зухер я отхватил в Ботошань!

— Какой такой зухер? — растерянно спросил Сатпаев. Он, видимо, не знал, что это такое, и стеснялся спросить. — Где вы видели зухер, товарищ капитан? Я видел жулик. Я сижу в комендатуре и вижу жулик. Утром, жулик, вечером жулик. Теперь ночь, да? Вы сами видели — и ночью жулик.

— В комендатуре приходится, конечно, иметь дело с жуликами, — заметил Кротов.

— Почему только комендатура? — сказал лейтенант. — Я иду, на улице подходил культурный гражданин. Шляпа есть, галстук есть, золотые очки есть. Очень культурный гражданин. Я думаю, он профессор, да? Он доктор? А он вынимает из кармана камешек для зажигалки и говорит: «Пофтим — купи».