Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

В тот же вечер газеты сообщили о решении румынского правительства эвакуировать войска из Бессарабии и Северной Буковины, Уже завтра советские войска начнут переходить через старую румынскую границу для занятия городов Черновцы — Кишинев — Аккерман. Когда выяснилось, что мне нельзя вернуться домой, потому что там уже побывала полиция, я отправился спать в зубоврачебный кабинет, принадлежащий брату одного из моих товарищей. Я просидел всю ночь на клеенчатом диванчике, разглядывая стеклянные витрины с инструментами, бормашину и сложные никелированные ручки зубоврачебного кресла. Я не мог заснуть. Я изнемогал от душевного потрясения, от усталости. Вдруг я заметил, что свет в комнате потускнел. Светало. Наступал новый жаркий летний день…

…Это был мой последний бухарестский день!

Я провел его как во хмелю… Когда выяснилось, что есть решение ЦК, что все члены партии из Бессарабии могут ехать на родину, если они не заняты на работе, которую нельзя передать другому, я решил, что уеду сегодня же, даже не заходя домой, — ведь может оказаться, что там меня поджидает полиция.

В четыре часа я уже на вокзале… В ясском поезде все места оказались заняты, все проходы были полны людей и совершенно незнакомые мужчины и женщины смотрели друг на друга понимающе-взволнованно — все они были из Бессарабии… Из Бухареста до Ясс поезд шел целых шесть часов. Я стоял в проходе у окна и смотрел на уходящие назад бесконечные шпалеры телеграфных столбов, на убогие полустанки, кирпичные домики, свалки и на скучную зеленую степь, которая только один раз ненадолго перешла в извилистые ущелья, поросшие лесом, когда на горизонте появились и стали поворачиваться к поезду бурые отроги Карпат. Я не был в состоянии сосредоточиться ни на одной мысли. Под грохот и раскачивание вагона почему-то все время вспоминалось первое посещение университета и тот тип со свастикой в петлице, которого я тогда увидел, как только вошел в вестибюль… На всех станциях, где поезд останавливался, по перрону расхаживали жандармы и полицейские, на запасных путях стояли целые составы, набитые войсками, и я поймал себя на мысли, что мне это довольно безразлично, и нисколько не занимает меня, как будто все эти запыленные униформы и грубые жандармские лица находятся где-то очень далеко, в другом, оставленном мною навсегда мире. Но под Яссами, когда поезд уже шел между рядами лачуг и труб, я вдруг обратил внимание на каких-то людей, которые, по-видимому, совершали обход вагонов, заглядывая в каждое купе. Мой вагон был в самом хвосте поезда, и они вскоре вернулись в сопровождении маленького, худого человека в очках. Я взглянул на него, и у меня перехватило дыхание: доктор Деревич, один из членов Бессарабского антифашистского комитета, совсем недавно выпущенный из тюрьмы. Деревич тоже меня узнал. Я поймал его предостерегающий взгляд и все понял: он арестован. Кто-то из этих шпиков опознал его, и они собираются снять его с поезда. Значит, даже теперь, в последние часы, они все еще продолжают свою гнусную охоту, и доктор Деревич уже никогда не попадет т у д а, куда он стремился, наверное, с не меньшим нетерпением, чем я. Пассажиры уже разбирали свой багаж и, глядя в окно на темные, налетающие со всех сторон скопища домов, с редкими освещенными окнами, радостно сообщали друг другу: «Яссы!.. Это Яссы!..» Я стоял, прижавшись горячим лбом к холодному окну и глубоко вдыхая запах дыма и паровозного пара, и весь дрожал от возбуждения и бессилия. Я чувствовал себя до того разбитым и истощенным, что никак не реагировал на распространившийся вдруг тревожный слух о том, что дальше Ясс поезда уже не идут, для пассажиров, едущих в Бессарабию, будет сформирован специальный состав, но никто не знает, когда это произойдет.

Весь вечер я в каком-то странном состоянии бродил по перронам ясского вокзала. Все, кто приехали вместе со мной из Бухареста, волновались, бегали куда-то за справками, без конца толковали о том, подадут или не подадут новый состав, но мне все было безразлично — я не мог забыть лицо Деревича. Только один раз, проходя по платформе и ощутив где-то совсем близко запах дыма и смазки, я спросил стоящих поблизости людей, которые тоже напряженно вглядывались в темноту: «Откуда должен прийти состав — депо слева?» — и сразу же почувствовал, как на мое плечо опустилась чья-то тяжелая рука. Я обернулся, удивленный, — на меня смотрели в упор маленькие ядовитые глазки дородного жандарма. «Ну-ка пройдем со мной», — сказал он противным сухим жандармским голосом. «А в чем дело?» — «Зачем тебе нужно знать, где расположено депо?» — «Чепуха какая — я ведь жду поезда». — «Пройдем в комендатуру, там разберутся, чего ты ждешь». Как только мы зашагали по платформе по направлению к вокзалу, мне пришло в голову, что я больше сюда не вернусь. В такую ночь в комендатуре не станут церемониться с каким-то подозрительным молодым человеком, который стремится в Бессарабию навстречу Красной Армии, в лучшем случае они передадут меня полиции. Значит, все было напрасно! Мне уже не уйти от этих белых аксельбантов, от запаха табака и дезинфекции, которым пропитана эта свинья в голубой униформе, от всего того, что я так страстно ненавидел, с чем вел непрестанную борьбу с шестнадцати лет. Мы шли по слабо освещенной платформе, рядом поблескивали рельсы, а впереди громоздились какие-то ящики. Все это запечатлелось в моем сознании мгновенно, голова была ясна, но в висках стучала кровь, и она все прибывала и прибывала. Мне вдруг стало трудно дышать. Это был гнев, жгучий и грубый, и он овладел мною с такой силой, что, уже ни о чем не раздумывая и не гадая, что из этого выйдет, я резко остановился и изо всех сил толкнул жандарма на громоздившиеся впереди ящики. Внезапность достигла своей цели, он не удержался, налетел на ящик и упал, а я спрыгнул на рельсы и бросился бежать в обратную сторону, в холодную и дымную темноту, прочерченную мутно-красными и зелеными огнями. Пробираясь по запасным путям, я вскоре увидел ряд неосвещенных вагонов, в которых сидели какие-то люди. Это оказался состав, предназначенный для отправки в Бессарабию. Он был уже битком набит, но я все же нашел себе местечко и, изнемогая от перенесенного потрясения, от усталости, мгновенно заснул.

Потом было пробуждение в холодных предутренних сумерках от внезапного толчка и грохота двинувшегося в путь поезда, и свист паровоза, и напряженные лица невыспавшихся пассажиров, и медленный ползучий бег состава навстречу огромному золотистому востоку, раскрывающемуся над полями за зеленой низменностью Прута. А еще позднее — ослепительно солнечное жаркое утро в пыльном и душном местечке Унгены, уже на бессарабском берегу реки, и торжествующие крики взволнованных людей, выбегающих из каждого домика, из каждого двора, как только на дороге показывались советские танки, и безумная, страстная радость при мысли о том, что это уже конец, — конец, окончательное завершение всей моей прошлой жизни, начало чего-то нового, неизведанного, но обязательно счастливого. Первые танки со звездами на боках, маленькие фигурки танкистов, высовывающихся из открытых люков, их черные шлемы и черные от пыли лица, на которых блестели только белки глаз и зубы, — все это понеслось перед глазами с быстротой кинокадров, но вместо шторки или затемнения, которыми обычно заканчиваются эпизоды в кино, поднятое танками пыльное облако скрыло от нас улицу, а когда оно рассеялось, мы увидели новую неожиданную картину: колонну отступающих румынских войск. Беспорядочной, унылой толпой брели румынские пехотинцы, одетые в выцветшие зеленые гимнастерки, в галифе и рваных обмотках, а за ними тащились какие-то крестьянские телеги и фургоны, набитые ящиками с военным имуществом; в повозки были впряжены не только лошади, но и волы, клонящие головы в ярме с тем же выражением усталости и безнадежности, что и бредущие рядом солдаты… Но вот послышался железный грохот, и, обгоняя пеструю толпу румын, к Пруту покатил новый отряд танков с красными звездами и красными флажками, и снова по всей улице пронеслись, то приближаясь, то замирая, ликующие приветственные крики «ура!». А потом был неожиданный и страшный своей жестокостью и бесцельностью выстрел, блеснувший из промчавшегося мимо румынского штабного автомобиля, и раздирающий душу женский крик, и окаменевшее лицо убитого подростка, худощавого, черноволосого, с выпяченным кадыком на тонкой шее. Это случилось в нескольких шагах от меня, и, когда я взглянул на убитого, придавленного к земле страшной тяжестью смерти, меня охватила тоска, и я подумал: никогда этому не будет конца, никогда, никогда!