Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Я продолжал спорить с самим собой и, обнимая Анку, чувствовал, что обнимаю все то, чего у меня никогда не будет, все то, чему никогда не сбыться. И минуты тянулись томительно медленно.

Так прошла еще одна грустная ночь с Анкой, и она была последней, но я этого не знал.

Через два дня газеты сообщили о прибытии в Бухарест советского посла. Неллу снова ворвался ко мне рано утром в бодром, праздничном настроении. Теперь все пойдет по-другому. О, теперь им будет не так-то легко продолжать антисоветскую политику. «Так думают Лия и Розика?» — спросил я. «О, не будем говорить о девочках, — сказал Неллу. — В сущности, они хорошие девочки. О, девочки замечательные. И очень преданные движению. На Розику всегда можно положиться: она выполнит свой долг. Да, конечно, у нее еще нет настоящей революционной закалки, в сущности она мещаночка, но в ней нет оппортунизма. Она верит. О, она верит всей душой. Она подает прекрасный пример веры».

После ухода Неллу пришел Дим. Он тоже все время, говорил о приезде советского посла, но знал и другие новости: прошлой ночью полиция запечатала помещение «Друзей СССР» на Бэрэцией; у делегатов, которые собирались ехать в Москву, отобраны паспорта. Una caldă și alta rece! [85] Одна горячая и одна холодная (румынск.) . Когда было объявлено о признании СССР, полиция затеяла дело о нашей массовке; когда приехал первый советский посол, они закрыли общество «Друзья СССР». Значит, они боятся. Если они не боятся, то почему же они это делают? Они здорово боятся. Однако дипломатический ритуал будет полностью соблюден. «Универсул» пишет, что в субботу советский посол представит свои верительные грамоты королю по всем правилам этикета: посол приедет во дворец в королевской коляске в сопровождении почетного эскорта, а военный оркестр исполнит «Интернационал». Вот будет зрелище. Кое у кого полезут глаза на лоб. Если там соберется много товарищей, можно будет устроить демонстрацию. «Это твоя идея?» — спросил я. «Моя, — сказал Дим. — А что?» — «Ты понимаешь, какие это может иметь политические последствия?» Дим стукнул кулаком по столу: «Надоели вы мне со своей политической мудростью. Не буду же я стоять на Дворцовой площади, заложив руки в карманы?» Потом он немножко подумал и сказал, что я, пожалуй, прав: если мы будем шуметь на площади, может получиться провокация. «Ладно, — сказал Дим, — если ничего нельзя сделать в субботу, я предложу организовать что-нибудь на другой день, в воскресенье».

Наш разговор происходил в среду, а в пятницу неожиданно пришла Анка, хотя я ее не ждал. Она пришла на несколько минут предупредить меня, чтобы я не показывался в субботу на Дворцовой площади, потому что там будет полно сигурантов. Я сказал: хорошо, я туда не пойду. Когда она ушла, мне вдруг стало холодно, жутко и одиноко, и я решил непременно пойти. Там будет слишком много народу, вряд ли они обнаружат именно меня. Не прощу себе, если не пойду. Я ведь никогда не видел советских людей, а тут полномочный посол, почетный эскорт и все такое. Потом «Интернационал» на Дворцовой площади. Ну как я могу не пойти?

Настала суббота. Когда я пришел на Каля Викторией, она показалась мне такой же, как всегда. Желтолицые франты с папиросами в зубах стояли, облокотившись о медные поручни витрин, и очень внимательно разглядывали проходивших мимо женщин. Тут, конечно, требовалось внимание, потому что проститутки прогуливались с видом гимназисток, скромно опустив ресницы, а дамы из общества виляли бедрами и вызывающе заглядывали всем в глаза. Легкой танцующей походкой фланировали студентки; и тут же рядом — босоногие мальчики-разносчики, женоподобные мужчины с подведенными глазами и мужеподобные женщины в костюмах мужского покроя и мужской обуви и бесполые существа, на которых было надето и накручено черт знает что. И все-таки в этой привычной, праздной толпе было и что-то необычное: на каждом шагу попадались бедно одетые люди, загорелые парни в грубых башмаках, девушки в неподдельно скромных платьях, явно непривычные к сутолоке центральных улиц. Все они пробирались по Каля Викторией вверх, к Дворцовой площади. За магазином «Драгомир» все чаще стали попадаться полицейские и мрачного вида субъекты в одинаковых шляпах. И те и другие стояли в подъездах и сосредоточенно рассматривали прохожих. Я почувствовал тревогу: может быть, Анка права? Но вот уже видна Дворцовая площадь, рассеченная на две части шпалерами полицейских. Все пространство между библиотекой Фундации, Атенеумом и гостиницей «Атене Палас» запружено толпой. В окнах и на балконах «Атене Палас» — люди. И, несмотря на такое скопление, на площади царит тишина. Странная, неестественная тишина.

Мне удалось протиснуться почти к самой цепи полицейских, охраняющих подход ко дворцу. Палило солнце. Было душно, тревожно, тихо. Воздух пропитан запахом растопленного асфальта. Я стал разглядывать окружающих. Каких тут только не было лиц! И толстые, багровые, потные, и бескровные, иссохшие, морщинистые, и пожилые усатые, и молодые, нежно-округлые, загорелые, и женские напудренные, накрашенные, с нарисованными дугами бровей и стрельчатыми ресницами. И на всех лицах отражение затаенной радости, торжества, или, наоборот, злобы, ненависти, неудовольствия. Собравшиеся здесь не были похожи на праздных зевак, привлеченных необычным зрелищем. Глядя на их лица, я понял, что сюда пришли либо такие же, как я, либо такие, каким я никогда не буду. Здесь стоят мои лучшие друзья и злейшие враги, те, кому ненавистно само слово «советский», и те, кому оно дороже всего на свете. Два лагеря, два направления в жизни стоят здесь, рядом, стоят в тесноте и духоте, под палящими лучами солнца и терпеливо ждут. И молчат. Молчат потому, что каждый чувствует — рядом стоящий может оказаться врагом…

Со стороны кафе «Корсо» послышался цокот копыт, и я увидел сверкающие шлемы и развевающиеся черные хвосты кавалерийского эскорта. Потом блеснул лак открытого ландо с золочеными гербами на дверцах, и над толпой медленно поплыл красный цилиндр правившего экипажем кучера. Я поднялся на носки и увидел человека, сидевшего в ландо. Он был весь в черном, только одно яркое пятно поблескивало на лацкане его фрака.

Сердце рванулось и замерло. Вот он! Я не мог его разглядеть и лишь смутно видел худое, длинное лицо человека средних лет. Но я знал, что яркое пятно на фраке — это орден Ленина! Вот! Ленин здесь, в центре Бухареста, на Дворцовой площади… Кортеж медленно приближался к воротам дворца. Стража в белых лосинах и белых перчатках взяла на караул. На фоне яркого голубого неба покачивались сверкающие шлемы кавалеристов, глухо цокали копыта… И все это хлынуло на меня с такой силой, что я мгновенно позабыл всякую осторожность и начал энергично проталкиваться вперед. Страх, горечь, неуверенность в будущем — все то, что я чувствовал вот уже третий месяц, с того самого утра, когда ощутил себя бесправным беглецом, — все это вдруг отодвинулось. Все это с такой простотой сменилось радостным, ликующим чувством, что я уже ничего не боялся. Вот я его и увидел. Вот она, живая частица государства рабочих и крестьян. Вот она, гордая сила победившей революции. Вот оно, вот оно, то, что должно быть, то, что будет. Если они победили там, мы победим здесь. Мы победим везде. Так оно и будет. И ничего другого не будет. А если меня арестуют? Ну и пусть. Пусть арестуют. Пусть арестуют. Теперь для меня ничего трудного нет. Я их не боюсь. Его они не арестуют. Вот они отдают ему честь. Так и должно быть. Они вынуждены отдавать честь товарищу оттуда. Моему товарищу. Я его не знаю, вижу впервые и, может быть, никогда больше не увижу, а все-таки он мой товарищ. Вот он вглядывается в толпу. Это он меня ищет. Ну конечно же меня. Он знает, что я здесь. Он понимает, что сюда пришли не только полицейские. Послушай, товарищ, подумал я, переходя на русский язык. Посмотри сюда, товарищ. Ты здесь не одинок, среди всей этой своры королевских солдат. Можешь не беспокоиться, товарищ. Здесь в толпе есть и товарищи…