Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Теперь все было ясно, и мы отставили чашечки с кофе. Старая знакомая песенка — где мы ее только не слышали! Тут Пауль наконец решился и сказал:

— Но ты же обещал дать ребятам адрес адвоката. Они пришли за адресом.

— Ах, адрес? — сказал папаша-капиталист. — Да, конечно, хорошо, что ты мне напомнил. Я дам вам адрес. Надеюсь, вы намотали себе на ус то, что я вам сказал, потому что адвокат вам этого не скажет. Он либерал, демократ и сторонник всяких идей. Впрочем, он хороший адвокат и умеет заработать. Он живет в маленьком домике на улице Кэмпиняну…

Маленький домик оказался двухэтажным особняком, битком набитым секретарями, машинистками и горничными в белых передниках. Миновав две приемные, обставленные конторской мебелью, мы попали в кабинет адвоката. Это был тихий мужчина, которого несправедливость правосудия, казалось, повергла в уныние на всю жизнь. Его широкое грустное лицо было такое же темное, как стены бухарестского Дворца юстиции, а оплывшие глаза смотрели из-под густых бровей с таким выражением, точно их обладатель знал заранее, что ничего приятного он не услышит. Говорил он с нами усталым, грустным тоном и долго рассуждал о недостойной, антиконституционной практике передачи политических дел в военный трибунал и жесткой процедуре этого трибунала, и о том, какой реакционер королевский прокурор полковник Хортяну, и что на одном из последних заседаний они закатили пятнадцать лет тюрьмы ученику-типографу, совсем еще мальчику, за то, что тот помог напечатать одну-единственную нелегальную листовку, но что ему удалось добиться пересмотра дела, и хотя в военном трибунале все носят мундиры с аксельбантами и блестящие сапоги, они такие же люди, как и государственные служащие, с ними можно найти общий язык. Потом он спросил, сколько студентов сидит в Жилаве по нашему делу и сколько разыскивается полицией, все это записал и что-то долго высчитывал на бумажке, но показал нам только промокашку, на которой была выведена и обведена кружочком цифра 15.

— Что это? — спросил Дим.

— Пятнадцать тысяч…

— Вот как! — сказал Дим.

— Меньше нельзя. Но за пятнадцать тысяч я ручаюсь, что все будут свободны через десять дней. Нет, через пять дней. После вручения денег, конечно…

Мы стали ему разъяснять, что ни у кого из нас нет папаши-капиталиста, как у Пауля. А если бы Пауль знал, что за него хотят дать взятку, он бы тоже не согласился.

— Как же вы собираетесь выручить своих товарищей? — спросил адвокат.

— Их освободит рабочий класс, — сказал Неллу.

Адвокат с грустью посмотрел на Неллу и сказал, что мы славные ребята, он нам горячо сочувствует, тем более что он сам по убеждению социалист. Бог даст, король всерьез изменит свою внешнюю политику, тогда, может быть, наших товарищей и выпустят без суда. «О, не будем говорить о боге, он здесь ни при чем», — сказал Неллу. А Виктор, глядя адвокату прямо в глаза, сказал, что, если он не ошибается, слово «защитник» обозначает человека, который должен з а щ и щ а т ь людей от произвола, а не потакать капиталистической системе. Адвокат нисколько не обиделся, снова заговорил с нами отеческим тоном о несправедливости военного трибунала и о том, что с волками жить — по-волчьи выть и что он прекрасно понимает, что у нас нет денег, а там, где нет, и бог ничего не возьмет, поэтому он готов снизить сумму с пятнадцати на двенадцать тысяч, — если мы принесем двенадцать тысяч, он как-нибудь сварганит это дельце.

И вот я опять сидел в своей мансарде, и у меня больше не было никаких надежд на благополучный исход нашего дела. Но в тот вечер должна была прийти Анка, и я ни о чем не думал, не тревожился, а лишь изредка смотрел на часы, потом на оранжевые облачка над крышей, освещенные последними лучами солнца. Когда Анка пришла, я рассказал ей о нашем визите к адвокату, она расстроилась и долго молчала, задумчиво глядя в окно. «Что же теперь будет?» — спросила она и взяла меня за руку. Я заглянул в ее большие темные глаза, и мне показалось, что она вот-вот заплачет. Она смотрела на меня, и я смотрел на нее, в конце концов я не выдержал и стал целовать ее.

И мы опять лежали рядом на моей убогой железной койке в темноте. Мне было немножко стыдно — я ведь обещал никогда больше ее не целовать — и все-таки поминутно искал ее губы. Они были холодные, и все-таки я их искал. Она давала их молча, сжав зубы, и все же мне было удивительно хорошо.

— Саша, — сказала она и вдруг сама прижалась ко мне так, что я почувствовал ее теплое тело, — надо решить, как быть. Может, тебе лучше уехать из Бухареста?

— Не будем говорить на эту тему, — сказал я. — Все это не имеет значения. Когда ты рядом, когда мы вот так вместе — ничто не имеет значения.

— Да, но все-таки тебе придется решать… От этого никуда не уйдешь.

— Нет, — сказал я и начал гладить ее волосы. — Не будем говорить о моем будущем. В последнем номере «Инпрекорра» есть статья о будущем Европы — хочешь, я расскажу тебе ее содержание? — Она улыбнулась в темноте, но я это заметил. — Ну хорошо. Если уж говорить о личных делах, расскажи мне о себе. Я ведь ничего не знаю, я даже не знаю, откуда ты…

— Из Брашова, — сказала она.

— Как ты пришла в движение? Кто первый разъяснил тебе про капитализм, революцию и все прочее?

— Отец, — сказала она, и голос ее почему-то прозвучал грустно, как будто издалека.

— Замечательно. Я тебе завидую. У меня дома и заикнуться нельзя было о таких вещах. А кто твой отец, Анкуца, — рабочий?

— Директор банка, — сказала она.

— Кто?!

— Директор банка. В газетах его называли «столпом финансового мира», «королем промышленности»… Потом они же назвали его жуликом и пиратом. А он был несчастный человек… всего-навсего несчастный человек.

Она говорила очень тихо, и видно было, что разговор об отце причиняет ей боль. Я погладил ее по голове и поцеловал, а потом спросил:

— И он действительно объяснил тебе про социализм?

— Какой ты наивный, — сказала она, снова без улыбки. — Ты так много читал, гораздо больше меня. И все-таки ты наивный… Ничего мне отец не объяснял. Но я с малых лет слышала его разговоры и все видела… — Она сделала паузу, потом продолжала более спокойно: — Отец был богат, но хотел разбогатеть еще больше, он хотел разбогатеть так, чтобы уже ни детям, ни внукам никогда не пришлось бы думать о деньгах. Он был весь захвачен этой целью: пусть каждый из его семьи знает, что он до конца своих дней будет получать деньги. Большие деньги. О, как я возненавидела деньги… Он вставал рано утром, и это начиналось уже за завтраком — деньги, потом опять деньги и деньги, и за обедом деньги, и между обедом и ужином деньги, за ужином еще раз деньги, и когда я желала ему спокойной ночи перед сном — снова деньги. Я ненавидела деньги! Однажды я нашла у него на столе какие-то мелкие деньги и разорвала их, затоптала ногами, и все в доме потом смеялись. Он тоже смеялся.