Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Коляска уже подкатила к парадному крыльцу, на котором застыли лакеи в парчовых ливреях, а я все еще протискивался вперед. Меня толкали, но я не обращал на это внимания. Я ничего не чувствовал. Тяжелую руку, которую кто-то положил мне на плечо, я тоже не сразу почувствовал и очнулся лишь тогда, когда увидел черный зев крытой полицейской машины, к которой меня подталкивали несколько человек. Но я не испугался. В эту минуту я уже ничего не боялся. Ну и пусть, подумал я все еще по-русски. Ну и пусть меня арестуют. Пусть будет конец… Какой там к черту конец? Не может быть, чтобы это был конец. Нет, нет, нет. Это только начало, а не конец…

Но это все же был конец, подумал я сейчас здесь, в полутемном ресторанном зале, где я все еще сидел неподалеку от буфетной стойки, а мой румын уже успел напиться и посапывал, положив голову прямо на стол среди грязных тарелок. Моя бухарестская история закончилась тогда арестом. Потом началась другая. И вот наступил день, когда случилось событие, которое даже для тех времен было ошеломляющим. Случилось то, о чем я и мечтать не смел: я стал гражданином Советского Союза!

…Вскоре после начала второй мировой войны…

В то утро, когда в Варшаве разорвались первые немецкие бомбы, в Бухаресте был великолепный, тихий день. Но его вскоре омрачили отчаянные крики газетчиков с экстренным выпуском «Универсул», в котором огромными буквами было напечатано: «ВОЙНА В ПОЛЬШЕ». «Заявление Гитлера в рейхстаге: «С е г о д н я с 5.45 и д е т о т в е т н а я с т р е л ь б а!» Тут же была помещена фотография «фюрера»…

Я тоже купил газету и прочитал напечатанное в ней сообщение. И с этого утра мне начало казаться, что передергивающееся лицо Гитлера смотрит на меня — не только с каждой газетной полосы и с дрожащих, расплывающихся, звенящих бухарестских киноэкранов, а из-за каждого темного угла. Война шла уже не на другом конце Европы, а почти рядом, в каких-нибудь четырехстах километрах от Бухареста. Танки и самолеты со свастикой были совсем рядом.

В первые дни война в Польше мало что изменила, хотя сразу же на улицах и в кафе появились польские беженцы. А потом начались события, самые необыкновенные во всей моей бухарестской жизни.

Сначала Красная Армия вступила в Западную Украину и в шесть дней вышла к северной границе Румынии, что помешала Железной гвардии произвести переворот в Бухаресте… Помню как сейчас — я вернулся домой в обеденное время и вдруг увидел своего квартирного хозяина, тощего старичка в пенсне, выбегающего из своей комнаты с диким криком: «Арма-анда Ка-ли-нес-ку у-у-у-уби-ли!» Это он только что услышал по радио… Когда я подошел к приемнику, там что-то трещало и грохотало, потом раздались какие-то звуки, похожие на выстрелы, потом все смолкло — передача оборвалась… Я сразу же помчался в редакцию газеты, где я тогда работал. Там все словно сошли с ума: бегали по коридорам или звонили по телефону, и ни от кого нельзя было добиться толку. «Премьер-министр убит, — сказал мне один знакомый репортер. — Это сделали железногвардейцы и сами же отправились на радиостанцию, чтобы сообщить всему миру. Там их пытались задержать, произошла перестрелка, есть убитые и раненые, больше мне ничего не известно».

Помню, как в тот же вечер я услышал разговор, разъяснивший мне самую суть того, что случилось.

— Я знаю из достоверных источников, что убийство Калинеску и попытка сообщить о нем по радио — это был сигнал для начала фашистского путча, — сказал один очень осведомленный журналист.

— Так, может быть, путч уже начался? — спросил другой.

— Ничего подобного. Ручаюсь, что ничего не произойдет.

— Почему?

— Помешала Красная Армия… Убийство Калинеску готовилось, конечно, не один день. Железногвардейцы полагали, что, когда это произойдет, Гитлер уже справится с Польшей и немецкие танки выйдут к румынской границе. Вот тогда убийство нашего премьера было бы удобным поводом для фашистского путча. Но железногвардейцы допустили просчет. Откуда им было знать, что к границам Румынии выйдут не немецкие, а советские танки? Вот почему сигнал был, а путч не состоится…

Но все это было ничто по сравнению с тем, что случилось несколько месяцев спустя.

Польша перестала существовать. Попытка Железной гвардии захватить власть в Бухаресте провалилась, и все как будто вошло в обычную колею. Мог ли я думать, что моя бухарестская жизнь идет к концу!

С какой поразительной, почти осязаемой достоверностью сохранился в моей памяти тот необыкновенный июньский день! Ясно вижу террасу «Черкул милитар», где я сидел, рассеянно глядя на официантов, которые носились между столиками, как опытные эквилибристы, держа на вытянутых руках огромное количество кружек с пенящимся пивом, на босоногих мальчишек, вертящихся тут же с большими стеклянными банками соленых орехов. И слышу голоса людей, сидящих за столиками: «Три цапа!.. Две халбы!.. Пять цапов!.. Три халбы!..» Я тоже заказал «цап» — маленькую кружку пива, но не успел к ней притронуться. Перед моим столиком неожиданно вырос знакомый репортер — худой, сутулый, с огромный ушами, которого все звали «Пушка». Он наклонился ко мне и сказал каким-то странным, заискивающим и вместе с тем испуганным голосом:

— Браво! Вот это я понимаю: шах и мат!

— Это вы о чем? — спросил я.

— О советском ультиматуме…

— О каком ультиматуме? — спросил я, стараясь говорить как можно спокойнее, но уже чувствуя, как у меня колотится сердце.

Пушка уставился на меня своими сорочьими главами:

— Не притворяйся, что ты не знаешь. Советы потребовали возвращения Бессарабии!

Мне вдруг стало жарко. Мне хотелось задать ему тысячу вопросов, но я не успел ничего сказать, потому что он плюхнулся на стул и рассказал все сам. Советское правительство направило вчера Румынии дипломатическую ноту с предложением немедленно возвратить Бессарабию, насильственно отторгнутую от России в восемнадцатом году. Румынское правительство должно дать ответ не позже двенадцати часов двадцать восьмого июня, то есть завтра.

— А каков будет ответ? — спросил я.

Он снова вытаращил на меня глаза:

— Шах и мат! Мы ведь не можем начинать войну с Советским Союзом.

Он еще продолжал что-то говорить, но я стал прощаться.

Это событие и решило мою судьбу.

В этот день я не чувствовал ничего, кроме нарастающего возбуждения и затаенной радости. Возбуждение возрастало с каждым часом, и у меня было такое чувство, как будто я уже не здесь, в Бухаресте, где я провел столько лет, а в другом мире, где должно было произойти что-то захватывающе радостное. Мне стоило большого труда не отправиться сразу же в городское бюро путешествий и купить билет на первый поезд, отправляющийся в Бессарабию. Я все же отказался от этой затеи и отправился искать товарищей.