Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Как-то раз в воскресенье Володя, Узя и их знакомые — несколько молодых ребят и девушек, только недавно закончивших кишиневскую гимназию, — собрались у меня в саду. Я пригласил и московского писателя Натана Альмана, который просил меня познакомить его с моими товарищами. Мы пили бессарабское вино, и у Альмана была с собой бутылка коньяку, и один из ребят играл на гитаре и замечательно пел романсы Вертинского и Лещенко. В саду пахло всеми летними запахами, разгоряченной землей, и из Буюканской долины веяло теплым ветром, и казалось, все в мире было прекрасно. Альман спрашивал каждого, какие у него планы на будущее, записывал все ответы в блокнот, потому что ему нужно было написать очерк о мечтах освобожденной бессарабской молодежи.

К вечеру, когда Альман ушел и над Буюканской долиной взошла полная луна, мы все, разбившись на парочки, разбрелись по саду. Я гулял с высокой смуглой девушкой, похожей на цыганку. Ее звали Диана, и она говорила, что мать ее действительно цыганка. Мы шли по заросшим дорожкам, и луна покорно шла за нами, весь сад был залит ее сильным светом. Возле спуска в долину мы остановились. Под нами лежали темные пятна виноградников, а за долиной, напротив, белели деревенские избы Буюкан. Глядя на сияющее белое лицо луны и на темный профиль стоявшей рядом девушки, я вспомнил Анку: где она теперь, что с ней стало после моего отъезда? Как-то даже не верилось, что еще так недавно мы были вместе и что она и теперь, в этот вечер, где-то ходит по улицам Бухареста и, может быть, тоже думает обо мне… Когда я стал рассказывать Диане о своих мыслях, она вдруг стала говорить, что я не имел права уезжать из Бухареста без Анки. Я пытался ей объяснить, что она рассуждает неправильно, что Анка работает в движении, что она румынка и, следовательно, не имела права покинуть Бухарест, но Диана продолжала настаивать на том, что когда любишь, то в своих рассуждениях надо исходить из более важного. Или не нужно рассуждать вовсе.

Все шло хорошо, но, когда из Румынии стали приходить дурные вести, я все чаще вспоминал товарищей, с которыми так поспешно расстался. Я не мог себе простить, что со многими из них я даже не попрощался. Кароль II отрекся от престола в пользу своего сына Михая, премьер-министром стал генерал Антонеску, который снова возродил Железную гвардию. Потом они, конечно, перегрызлись, Антонеску отстранил железногвардейцев, но подчинился Гитлеру и впустил в Румынию немецкие войска. Меня все время преследовала мысль, что Анка арестована. Воспоминания о ней мучили меня. Я снова хотел ее видеть, ощутить совсем близко, взять, как бывало, ее красивую руку и целовать короткими, захватывающими поцелуями от кончиков пальцев до обнаженного плеча… Однажды я увидел ее во сне. Мы поднимались по узкой тропинке в Карпатах, я никак не мог решить, находимся ли мы в Бране или по дороге на Карайман, как вдруг раздался гул и грохот, земля задрожала, и Анка сорвалась в пропасть. Я проснулся в холодном поту: земля продолжала дрожать, кровать подо мной трещала и расходилась, стена, на которую я попробовал опереться, резко наклонилась, и меня охватил жуткий, парализующий страх. В следующее мгновенье я уже опомнился, вскочил с постели и выбежал из комнаты в сад. Был поздний час ночи, но во всем мире стоял такой гул, что казалось, началось светопреставление. Грозно шумели деревья, с треском и грохотом сыпалась черепица с крыш, где-то отчаянно выли собаки, и вдоль всей улицы звенели и стукались друг о друга электропровода, низвергая целые потоки электрических искр. Через минуту-две все успокоилось, земля перестала дрожать, снова водворилась ночная тишина, и сквозь неподвижную листву сада опять мирно светила луна. Понимая, что мне уже не заснуть, я оделся и отправился бродить по городу, чтобы посмотреть, какой вред нанесло землетрясение. Полуодетые люди стояли у каждого дома и рассказывали друг другу о разбитых люстрах, треснувших стенах и пережитом страхе. Больших разрушений не было, только в одном месте рухнула какая-то старая нежилая постройка, но я все время думал о своем сне, и меня не покидало ощущение, что с Анкой случилось что-то ужасное…

Еще раз наступила весна, за широко распахнутыми окнами нашей редакции светило солнце, и снова слышен был мерный топот красноармейцев, марширующих по улице с пением уже знакомых песен. В газетах глухо писали о немецких победах, оккупации Франции, нападении Муссолини на Грецию и Гитлера на Югославию, но, так как не было экстренных выпусков и нервных слухов, казалось, что все это происходит где-то очень далеко от советских границ. Наше «Бухарестское землячество» встречалось теперь довольно редко, каждый был занят своей жизнью, своей работой и своими надеждами.

Произошло еще одно удивительное событие, которое определило новый поворот в моей судьбе.

Был обыкновенный летний день. Я сидел в редакции, в литературном отделе. Рядом со мной слышались голоса сотрудников, сидевших за соседними столами. Вошел редактор. Он подошел к моему столу и каким-то веселым, необычным тоном сказал: «А я и не знал, что вы кинозвезда. Посмотрите». И протянул мне телеграмму — вызов в Москву, подписанный директором московской киностудии. Алексей Яковлевич сдержал свое слово.

Через пять дней я уже в Москве…

Москва была совершенно новым для меня миром. Все в нем оказалось непохожим на то, что я видел в других городах, все было суровее, мощнее, даже асфальт был другим, чем в Бухаресте. Другими были и лица и одежда прохожих, и вид улиц, и мощные, всегда куда-то спешащие потоки пешеходов, вывески, киоски, магазины. Не было уличных торговцев, зазывал, газетчиков. Из окна своего номера в гостинице я впервые увидел кремлевские стены, Мавзолей и пестрые, как будто сказочные колокольни, башенки и купола Василия Блаженного. Я остро чувствовал необычность того, что окружало меня, но недолго удивлялся тому равнодушию и будничности, с которыми москвичи шли мимо стен, из-за которых блестели золотые маковки древних соборов. Очень скоро я стал таким же, как и они, и, выходя из гостиницы, немедленно включался в торопливый уличный поток… В первый же московский вечер Натан Альман повел меня в какой-то театральный ресторан на чествование армянского театра, закончившего свои гастроли в Москве. В душной, маленькой зале, за длинным столом, сидело целое общество шумных, веселых, неистовых людей, с восточно-смуглыми лицами. Они много говорили, много спорили и много пили, провозглашая длинные и пылкие тосты. Я тоже был возбужден от этого непривычного и замечательного общества, от шашлыка, напомнившего мне «гратар», от сухого грузинского вина, а еще больше от того, что разговоры и горячие споры за столом шли о чем-то совсем неизвестном мне, но казавшемся чрезвычайно интересным: народная армянская драма, исполнение ролей Отелло, короля Лира… Когда настала очередь Альмана предложить тост, он вдруг объявил, что будет пить за меня, и рассказал, как в освобожденной Бессарабии он встретил искренних друзей Советского Союза, подвергавшихся преследованиям за свою преданность нашим общим идеалам и надеждам. Пока он говорил, все сидевшие за столом смотрели на меня доброжелательными, сияющими глазами. Я краснел, неловко улыбался и несколько дрожащей рукой протягивал свой бокал, к которому тянулось множество других рюмок и бокалов.