Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Я быстро оглянулся: он показывал на столик, за которым сидел Гастон Попа. Тот уже не спал и, повернув свое желтое при тусклом свете буфетной лампочки лицо, тоже прислушивался к разговору. Когда человек со шрамом указал на него своему товарищу, Попа воровато оглянулся, встал и направился к выходу из зала. Он шел медленно, повернув голову и не спуская глаз с человека со шрамом. Он буквально впился в него глазами, а тот в него, и так они смотрели друг на друга, как смотрят сведенные вместе удав и кролик, только со стороны нельзя было понять, кто из них кролик и кто удав. Когда Попа уже почти дошел до двери, человек со шрамом вдруг закричал и начал сползать со скамьи. Со стороны могло показаться, что в него выстрелили, мне даже показалось, что я слышал короткий, глухой удар, но это было не так; никто не стрелял, и все-таки его длинное, завернутое в лохмотья тело тяжело сползало со скамьи, пока он не упал, растянувшись во весь рост на полу.

Все это произошло так быстро, что никто не успел вмешаться, хотя крик человека со шрамом всполошил весь ресторан. Сразу же поднялась суматоха, все вскочили с мест, но никто не знал, что, собственно, произошло. Когда я протиснулся к столу, упавший лежал на спине с закрытыми глазами, его изнуренное, восковое лицо совсем побелело, шрам, наоборот, порозовел и, казалось, начинает кровоточить.

— Что с ним? Что с ним? — кричал тот, второй, с совершенно лысым черепом. — Симон! Симон! Боже мой, боже мой, что с ним?

— Воды, — сказал майор и, не дожидаясь, пока ее принесут, схватил сифон, стоявший на столе, выпустил струю в валявшуюся тут же салфетку и склонился над лежащим. Вот какой он был, наш майор! Он и здесь оказался быстрее всех.

— Боже мой, боже мой, он умер? — продолжал причитать товарищ пострадавшего, но в это время мы увидели, что тот приоткрыл глаза. Майор смочил ему мокрой салфеткой серо-пепельные, растрескавшиеся губы, потом повернулся ко мне:

— Спросите его, что он хочет?

Я наклонился, но он заговорил сам.

— Тот, — сказал он. — Тот… он…

— Понимаю, — сказал я, уверенный, что он говорит о моем румыне. — Говорите: вы его знаете? Кто он? Кто этот человек?

— Нет, — сказал человек со шрамом, глядя мне прямо в глаза. — Нет… не человек… нет…

— Что это значит? — спросил я. — Вы его не знаете? Вы не знаете этого человека?

— Нет, — повторил он снова медленно и глухо, еле шевеля пересохшими губами. — Кто убивает… не… нет… — Он сделал паузу, словно собираясь с мыслями. — Револьвер… веревка… нож… человек, который…

— Говорите, говорите, — сказал я. — Я вас слушаю. Вы его узнали? Вы видели его в лагере? Кто этот человек?

— Нет, — сказал он. И снова посмотрел мне в глаза, словно собираясь передать мне мысленно то, что он не сумел объяснить словами. — Кто убивает… не человек… — Он осекся, и я увидел, что он весь дрожит.

— У него нервный припадок, — сказал майор. — Ему нужен врач.

Человек со шрамом забился на полу, глаза его закрылись, и я понял, что ничего больше от него не добьюсь.

Пока лейтенант давал распоряжения о вызове врача, я вышел в коридор, потом спустился вниз, заглянул в каморку портье, в комнату уборщицы — всюду было пустынно и тихо, румын, которого я искал, исчез.

Когда мы выезжали из города, минут через тридцать после странного происшествия в ресторане, небо слегка посветлело, по медно-красному осколку луны пробегали светлые облака, но до рассвета было еще далеко. Дорога снова была пустынной, и я увидел вдали горную цепь Карпат, словно чернильное пятно, залившее весь правый край слегка посветлевшего неба. Прислушиваясь к глухому стуку щебня, разбрасываемого колесами «доджа», и глядя на небо и темную гряду гор, на деревья, бегущие вдоль шоссе, и на весь этот мир, неторопливо поворачивающийся к солнцу, которого еще не было видно, но которое обязательно появится вон там, слева от шоссе, за темно-фиолетовой линией леса, я почувствовал внезапное успокоение. Я теперь ни о чем определенном не думал, вернее, думал обо всем сразу: о Бухаресте, к которому приближает меня каждый оборот колес нашей автомашины, об Анке, о таинственном румыне, который исчез так же внезапно, как и появился в эту беспокойную, странную ночь. Я так и не узнал, действительно ли он двоюродный брат Марина Попа? Кто бы он ни был, это ничего не меняет. Я многое узнал в эту ночь не от него, а от самого себя. Я снова пережил свою молодость. Так это было на самом деле? Такой была моя молодость? Или такой она осталась в моих воспоминаниях? Что в них правда и что заблуждение? Завтра это выяснится. Надо все-таки подождать до завтра. Завтра Красная Армия вступит в Бухарест. Завтра я увижу Бухарест, в который вошла Красная Армия. Завтрашний день будет судьей моих прошлых дней. Для меня завтра уже началось. Оно началось сегодня ночью. Эта ночь — уже завтра. Вот так я начал свое завтра. А Раду, Анка, Дим, Неллу? Что делают они в этот час там, в Бухаресте? Как началось для них завтра?

Наш «додж» продолжал нестись по раскату шоссе, навстречу теплому беспокойному ветру, и ночь над нами все еще была черна и непроницаема.

В тот же вечер в Бухаресте, на тихой улице, в каменном доме с узорчатой железной решеткой на парадной двери и спущенными жалюзи на окнах, высокий, полный и рано полысевший человек шагал по мягкому персидскому ковру, стены комнаты были закрыты стеллажами, свет от единственной зажженной на столе лампы с абажуром из севрского фарфора отражался в пестрых корешках книг, в темной полировке старинной мебели бидермайер; все здесь напоминало кабинет ученого или философа, изысканный уголок для глубоких раздумий. Но это был кабинет палача. Грузный человек, облаченный в просторный фланелевый костюм, никого сам не убивал, никогда даже не притрагивался к револьверу, который болтался на ремнях его партийного мундира. И все-таки он был палач, что было известно всем, кто знал его обрюзгшее лицо с мясистым носом и водянистыми глазами, которые он прятал за толстыми стеклами очков. Это знали и те, кто никогда его не видел. Не знал этого только он сам.

И д т и т у д а и л и н е и д т и? Он уже с утра задумал идти, но никак не мог решиться. Может быть, лучше подождать и не напоминать о себе? Или ему все же следует бежать из города? Он подошел к столу и налил в стакан воду из старинного графина венецианского стекла. Толстые пальцы его дрожали, толстые губы, прильнувшие к холодному стеклу, дрожали — уж не страх ли это? Аурел Мадан боится? Он, который написал гимн железногвардейских «отрядов смерти», дрожит? К а п и т а н, т ы б р о с и ш ь ж р е б и й , и м ы з а т о б о й п о й д е м… м ы л е г и о н е р ы и з о т р я д а с м е р т и — м ы п о б е д и м и л и у м р е м. Вся Румыния знала эту песню. Когда она раздавалась на улицах, в домах поспешно запирали двери и опускали железные шторы на окнах, но это никого не спасало, и многие услышали ее в свой последний час. Не он их убивал, конечно, — он только воспевал убийства и подсказывал «капитану» Кодряну, кого надо убить. Кодряну отдавал приказ, и их убивали. Их настигали пулями, когда они выходили из своих министерских вагонов, как премьер Дука, или возвращались домой в своих лимузинах, как премьер Калинеску, в них выпускали полные обоймы, когда они лежали в больничной палате беспомощные и обессиленные, как Стелеску; их вытаскивали из постели, увозили за город и пристреливали в глухом лесу или на проселочной дороге, как профессора Иоргу и Маджару, а тех, кто не был важной особой, — обыкновенных евреев и коммунистов — подвешивали на крючках бухарестской бойни, как освежеванный скот, выбрасывали из окон Зеленого Дома, насмерть забивали палками на улицах. Не он, конечно, он в этом не участвовал, он только объяснял палачам высокий смысл их деяний: в честь тройки, застрелившей Дуку, он написал «Балладу Никадоров», ясский погром и кровавую расправу в тюрьме Жилава назвал «сейсмическими толчками, возвещающими новую эру». М ы л е г и о н е р ы и з о т р я д а с м е р т и — м ы п о б е д и м и л и у м р е м…