Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

— Бедная моя девочка, — сказал я. — Тебя воспитали от противного. Вообще-то это противоречит классовому инстинкту, — получается, что человек чуть ли не рождается с правильными идеями и развивается вопреки среде. Как ты думаешь, чем это можно объяснить?

Она молчала.

Я начал рассуждать о загнивании капитализма, которое приводит к тому, что даже люди, принадлежащие к буржуазному классу, начинают от него отходить. Она слушала и, судя по выражению ее лица, плохо понимала, о чем я говорю. Мысли ее были далеко, и я чувствовал, что надо говорить о другом, но уже не мог остановиться. Когда я исчерпал свои знания, она сказала:

— Ты не поверишь, но, когда отец попал в тюрьму, я почти обрадовалась…

— Он попал в тюрьму? — спросил я удивленно.

— Да. Он выпустил какие-то акции и запутался… И когда все вскрылось и случилось несчастье, я радовалась. Я понимала, что нехорошо радоваться, но все-таки я не могла справиться с мыслью, что все к лучшему. Я надеялась, что теперь кончится весь кошмар и он опомнится…

— И он действительно опомнился? — спросил я.

— Нет…

— Взялся за старое?

— Он умер…

Она замолчала, и я обнял ее, прижался щекой к ее щеке.

— Отец умер… но кошмар продолжался…

— Каким образом? — спросил я.

— После смерти отца не выдержала и мать…

— Она была такая же, как и он?

— Она была равнодушна к деньгам, пока он жил. Но после его смерти она вдруг испугалась. Она испугалась старости, нищеты… И в доме началось то же самое… Только еще хуже. Мать ничего больше не видела, ни о чем другом не думала, и мир для нее был только деньги, грошовые деньги, которые она экономила, собирала и прятала от нас, детей. Она спрятала подсвечники, посуду, старые костюмы отца, свое обручальное кольцо. Ей мерещилось, что мы хотим у нее все отобрать. Ее обуял страх, и это была для нее тяжелая жизнь, а мне было еще тяжелее. Поэтому я уехала из дому. Вот уже два года, как я ее не видела, и она не зовет меня домой даже на каникулы, она боится, что я попрошу у нее денег. А ведь она меня любит, и я ее люблю…

Анка замолчала, но губы у нее продолжали дрожать, и я не знал, как ее успокоить, и снова принялся рассуждать о том, что власть денег неотделима от капитализма — когда кончится капитализм, исчезнут и эти уродства. «Все застывшие, заржавленные отношения разрушаются вместе с сопровождающими их почтенными, в силу своей дряхлости, представлениями и взглядами, все возникающие вновь — стареют, прежде чем успевают окостенеть», — сказано в «Коммунистическом манифесте»…

Мои цитаты ее не успокоили. Я видел, что она все еще мучается своими воспоминаниями, тогда я повернул к себе ее лицо и поцеловал ее.

— Бедная моя Анкуца, — сказал я. — Моя добрая, моя любимая…

— Как ты сказал? — спросила она, как будто вернувшись издалека.

— Моя любимая…

— Ты меня действительно любишь?

— Да, конечно… хотя должен тебе признаться, что не совсем ясно разбираюсь в этом вопросе. Мне так и не удалось достать брошюру Инессы Арманд и статьи Коллонтай, и я еще не читал Фрейда… Вот Виктор, который досконально изучил сексуальную проблему, говорит, что любви нет, эмоционально-интеллектуальная близость — это чепуха, мещанская выдумка и вообще… Только он сам в последнее время ведет себя как-то странно, после истории с Сандой. Ты ведь знаешь, что случилось?

Она не ответила. Я видел, что ей не до Виктора и Санды, у нее какое-то свое горе, и мне страстно захотелось ее успокоить, отвлечь от грустных мыслей, как-то развлечь. Но как?

— Послушай, Анкуца, — сказал я. — Я придумал одну вещь. Когда мне не нужно будет скрываться, мы поедем с тобой вместе на Дунай, в мои родные края. Ты увидишь дельту, и дунайские гирла, и бакланов. Ты увидишь Вилково, где нет улиц, а только каналы, как в Венеции, по ним ездят на лодках. Мы возьмем лодку и объедем все каналы. И ты увидишь, как рыбаки привозят с моря улов. Если нам повезет, ты увидишь «икряную» и сможешь попробовать в лабазе черную икру, совсем свежую. Ты любишь черную икру?

— Да, — сказала она тусклым голосом, и я понял, что мои планы и фантазии тоже ее не отвлекают, может быть потому, что она в них не верит. Я и сам не верил, но мне так хотелось уйти от действительности, и я нарочно продолжал говорить и описывать ей Дунай, вилковские ерики, где я ловил бычков в детстве, и, «кладки» — мостики для пешеходов, проложенные вдоль ериков. Потом я объяснил, что «бабайки» — это не обычные весла, а тяжелые, смолистые, рыбачьи — ими надо уметь управлять; я даже хотел показать ей примерно, как это делается, но она сказала «не надо», и я понял, что она меня не слушает.

Теперь мы лежали молча в темноте, и каждый думал о своем. Она несчастлива, думал я. Она любила отца, и он же вызывал в ней чувство жалости, брезгливости, презрения. Она любила мать, и та стала еще хуже отца, и неизвестно, увидятся ли они еще когда-нибудь в жизни. Она такая добрая, что любит всех людей на свете. И даже всех собак… Она как Тудорел, он тоже всех любит — и Диоклециана, и Паску, и жалкого пьяницу Василиу. Тудорел любит всех людей, потому что он еще не знает, какие они, она знает и все-таки любит.

А вот тебя-то она как раз и не любит, подумала вдруг та, другая половина моего существа, которая вечно спорила с первой. Она не любит тебя так, как любила того, о ком она не хочет говорить. Судя по всему, он не был товарищем. И все-таки она его любила, — может быть, и сейчас любит. А вот тебя она не любит… Что-то здесь н е я с н о и н е р а з у м н о. Все в мире неясно. Все в жизни запутано, исковеркано, извращено. Вот поэтому и нужна революция. Надо внести в мир ясность. Вот это и сделает революция. Но очень многое можно распутать еще до революции. Наши личные отношения, например. Мы обязаны разумно подходить к собственной жизни уже сейчас. Мы не должны следовать инстинктам, подчиняться предрассудкам и всяким глупостям только потому, что они освящены традицией. К черту традиции! Отношения между нами должны быть радостными и свободными. Но Анка… Почему же у тебя ничего не получается с Анкой? Ты видишь, какое у нее грустное лицо? Чувствуешь, как она окостенела в твоих объятиях?

Мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, и я попробовал разобраться во всем разумно. Ну что ж, Анка… Надо все время помнить, что она свободна. Она имеет право любить или не любить меня. Она меня не любит, и с моей стороны омерзительно то, что я навязываю ей свои поцелуи и расспрашиваю ее… Я не должен вмешиваться. Вот если бы она меня любила… Что тогда? Разве она перестанет быть свободной? Если подходить к вопросу разумно, ты никогда не должен ее ревновать. А ты ревнуешь и мучаешься из-за человека, которого даже в глаза не видел. Мучаешься, несмотря на то что она тебя не любит. Где же твой разумный подход?