Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Когда Мадан ушел, инспектор Греку нажал кнопку звонка. В дверях появилась внимательная физиономия Гуши.

— Какого черта ты пускаешь сюда всяких бродяг? — спросил Греку. Гуша хотел что-то возразить, но инспектор не дал ему открыть рта. — В следующий раз раскрой глаза. А теперь проваливай!

Гуша закрыл за собой дверь и уныло поплелся в «приемную». Ну вот, опять то же самое. Вечно одно и то же. Лодыри Дуку, Чок и Митителу шляются — им хоть бы что, а он сидит на месте, и ему попало. Все потому, думал он, что в полиции нет справедливости. Если ты уж пошел служить в полицию — не ищи справедливости. Полиция — это такое место, где нет справедливости. Вот что такое полиция.

Мадан спотыкался. Он почти бежал, но не в сторону дома, а вверх по Каля Викторией, к бульвару Элизабета. Куда он так торопился? Если бы он мог связно изложить свои мысли, то сказал бы: к коммунистам. Полиция, которая тебя использовала, тебя же предала. В полиции сидят предатели и прохвосты. В полиции несерьезные люди. Значит, надо идти к коммунистам. Там нет несерьезных. Чепуха. Он не может идти к коммунистам. Они не станут с ним разговаривать. Он может пойти на Сэриндар. Там его знают. Они всегда его боялись и обрадуются, если он придет сам. Там есть люди, связанные с коммунистами. Чушь. Вовсе они не коммунисты. Он утверждал, что они коммунисты, но это был тактический прием.

Если бы он мог рассуждать, то цепь его рассуждений выглядела бы примерно так, но он не рассуждал. Мысли появлялись и тут же исчезали, не успев зацепиться одна за другую. Смутно было в душе его. Смутно было в мозгу. Прошлое мучило его. Он шел по городу, где когда-то он был хозяином, а теперь стал беглецом.

Он пересек бульвар Элизабета и подошел к «Капше». Поручни блестели начищенной медью даже в темноте, а зеркальные окна знаменитого кафе зияли чернотой, как будто они наглухо завешены портьерами. Мадан и теперь видел их освещенными. Он видел «Капшу», залитую огнями, видел столики, диваны, красные дорожки, буфетную стойку и поблескивающие на ней никелем и серебром кофейники, видел белые накрахмаленные куртки, белые ловкие пальцы официантов, их лица с остановившимися от внимания и почтительности глазами и лица завсегдатаев, сидевших за столиками. Он видел мощные затылки, лысины, двойные подбородки, золотые очки, золотые зубы, золотые цепочки, золотые булавки на галстуках и думал: вот оно, убежище прохвостов, главный штаб сплетников и интеллигентов. Надо было их всех расстрелять. Вот у этой стенки нужно было их расстреливать. Кое-кого расстреляли. Он сам вставил их в черный список. Слишком мало. Надо было внести в черный список всех до единого, по алфавиту. Или по столикам, за которыми они всегда околачивались, — так удобнее их всех вспомнить. Завтра они снова будут сидеть здесь, пить кофе и сплетничать. Завтра они будут заигрывать с коммунистами и клясться, что всегда ненавидели Гитлера и Железную гвардию. Если бы он вовремя вставил их в список, им не пришлось бы завтра пить мазагран. В следующий раз он ни одного не забудет. О, если еще когда-нибудь наступит «следующий раз»! От этой мысли у Мадана просто голова пошла кругом. Он даже повеселел и подумал: «В следующий раз я не упущу ни одной возможности. Есть только одно верное политическое средство: убивать. Кто фабрикует смерть — тот непобедим». Если его и победят, он потащит за собой в могилу всех остальных. Антонеску хлюпик. Хория Сима — ничтожество. Кодряну не был хлюпиком, но он мертв, а вот Гитлер — не хлюпик. Если немецкий народ не сможет победить, значит, он недостоин жить. Кто это сказал? Правильно сказано. Надо думать, что так оно и будет в Германии. Но какое ему дело до Германии? Он румын, а в Румынии теперь все в порядке. Румыны хлюпики и хотят жить. Они и будут жить. Они выдадут его большевикам, а сами будут жить.

Ослепительный сноп света ударил Мадану в глаза. Он шарахнулся в сторону, и мимо него пронесся грузовик, обдавая его вонючим дымом. Грузовик выскочил с улицы Сэриндар — это повезли на вокзал свежий номер газеты.

И д т и и л и н е и д т и? Куда? И внезапно в глазах Мадана что-то блеснуло, словно с них спала какая-то пелена: идти, оказывается, некуда…

Анка Бабеш умирала. Она лежала на чужой постели, в чужой комнате, она собиралась провести здесь только одну ночь, первую ночь на свободе после трех лет тюрьмы, но, проснувшись утром от душившего ее кашля, увидела на подушке липкое красное пятно; когда она попробовала встать, кровь хлынула струей. Сегодня пятый день, лекарства не помогали, профессионально бодрые утешения врачей не помогали, она лежала неподвижная и обессиленная, на ночном столике темнела кислородная подушка, с висевшей на стене репродукции незнакомой картины смотрели на нее странно-задумчивые фигуры, нарисованные на фоне пестрого экзотического пейзажа: обнаженные тела девушек были оранжевыми, деревья — синими, фрукты на деревьях — рубиновыми, статуя идола с воздетыми кверху руками в центре картины была голубая и не менее живая, чем окружающие ее люди, или, может быть, люди казались такими же статуями, как она сама. В часы, когда ее не мучил кашель, Анка подолгу вглядывалась в картину — в ее линиях и красках чувствовалась какая-то непознаваемая тайна, которая и манила и подавляла, иногда успокаивала, а иногда внушала ужас и гнетущую тоску.

Ласковое прикосновение сухой и горячей руки, поправлявшей сползающую простыню, отвлекло Анку от мыслей о картине. Это была рука Раду, рука ее товарища, ее мужа, которого она не видела три года. Его тоже освободили из концлагеря после 23 августа. Со вчерашнего дня он сидел здесь, на краешке кровати, неподвижный и внимательный, стараясь угадать и предупредить ее малейшее желание, в его глазах пряталось отчаяние, но губы все время кривились в улыбку, и он все еще старался сделать вид, будто ничего страшного не происходит, будто он верит в ее выздоровление.

Раду посмотрел на худое лицо Анки; уже второй день он тщетно пытался обнаружить в ней сходство с той, прежней Анкой, которую он знал. Он помнил, как увидел ее впервые в лесу Баняса на массовке, вспоминал, как спросил Сашу Вылкована, кто эта девушка, помнил, как Саша сказал, что сам не знает, но почему-то покраснел; Саша влюбился в нее с первого взгляда, все влюблялись в нее с первого взгляда, и он, Раду, тоже влюбился сразу. Она сказала: «Мы будем друзьями», все красивые девушки говорили ему: «Мы будем друзьями», и он старался перевести все в шутку. С Анкой шутка не получалась. Каждый раз, когда они оставались вдвоем, она почему-то становилась грустной. Она все понимала, и ей было грустно, как и ему самому. Все-таки она его любила, по-своему любила уже тогда…