Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Анка почувствовала, что в комнату кто-то вошел, и открыла глаза. Она знала, что это не Раду — он ушел, ему еще с вечера нужно было уйти, и он ушел, как только ему показалось, что она уснула. Ей тоже показалось, что она спит, и, хотя теперь она открыла глаза, она все еще думала, что продолжает спать и видит во сне, как в комнату вошел Марин Попа.

Ну конечно же это он, думала Анка, жалкий трус с бицепсами боксера, он почти не изменился. Однако небрит, воротничок рубашки смят, нет в нем прежнего шика, на губах застыла жалкая улыбочка. Почему он приснился ей в таком виде?

Человек, который вошел в комнату, тоже смотрел на Анку, но был настолько занят собой, своими сомнениями и надеждами, что не понял, в каком она состоянии. Только сегодня он узнал ее адрес и весь вечер стоял внизу у калитки, к которой прибита медная дощечка «Врач-стоматолог», и не решался войти. Теперь, в двенадцатом часу ночи, он наконец решился.

— Зачем ты явился, Марин? — спросила она шепотом, думая, что разговаривает во сне.

Он не обратил внимания на ее странный голос, он видел ее бледное, изможденное лицо, но ему казалось, что именно так она должна выглядеть — они ведь не виделись несколько лет. Прогуливаясь внизу у калитки, он придумал, с чего начать разговор, а теперь забыл. Нужно придумать заново, но он не смог и сказал:

— Вот я пришел…

— Уходи! — сказала она. — Ты призрак, и я не хочу тебя видеть.

— Я не призрак, — сказал он, все еще не замечая ее состояния. — Я давно тебя ищу, только сегодня узнал твой адрес. Дверь внизу была открыта, и я вошел…

— Бред, — сказала она, — у меня, кажется, начался бред. Ты призрак. Ты самое гадкое, что было в моей жизни, что осталось в моих воспоминаниях, и я не хочу о тебе думать. Оставь меня. — Голос ее пресекся, она дышала с трудом.

— Извини меня, — сказал он, — но я должен, должен тебе объяснить все…

— Ладно, — простонала она. — Мне безразлично. Раньше я боялась тебя вспоминать. Каждая мысль о тебе причиняла мне боль, но теперь и ты мне безразличен. Удивляюсь только, почему я тебя вспомнила. Я сейчас открою глаза, и ты испаришься…

Но она не открыла глаз, потому что они были у нее открыты, — Марин стоял на прежнем месте. Она видела его сквозь туман и наконец поняла, что это не сон. Марин Попа действительно стоит в комнате. У нее закружилась голова, и она закрыла глаза. Головокружение — это от слабости, подумала она. Он ей безразличен, она не чувствует ни страха, ни возмущения, ей даже неинтересно узнать, зачем он сюда явился. Она больше не смотрела на него и только слышала его голос.

— Я пришел тебе объяснить, — сказал Марин, — я должен, должен тебе все объяснить. Я не был агентом сигуранцы, Анка, поверь мне — не был, не был. Тогда я не имел мужества тебе признаться, но теперь я все расскажу. Ты должна все знать. Именно ты, ты. Я ведь любил тебя, только тебя. В движение я пошел из-за тебя. Я боялся тебя потерять, поэтому я делал все, что тебе нравилось. Это ты дала мне первые манифесты, помнишь, когда в Бухарест съехались крестьяне, пятьдесят тысяч, национал-царанисты привезли их на слет, а компартия воспользовалась случаем и выпустила для них манифест, помнишь? Ты дала мне две пачки, с этого все и началось…

«О чем он говорит, — подумала она, — какие крестьяне, какие манифесты? К чему это все теперь? Зачем он явился?»

Но у нее не было сил прервать его, и он продолжал торопливо и исступленно:

— Ты дала мне манифесты еще утром, утром ты сказала, что я должен раздать их, я должен поджидать крестьян на улицах или у выхода со стадиона. Я долго бродил по городу и не решался приступить к делу — я боялся, что меня арестуют и мы больше не увидимся, — понимаешь? Мы больше не увидимся из-за пустяка, из-за нескольких манифестов, из-за какой-то нелепой случайности. Главное, мне не с кем было разделить страх, я был совершенно одинок, тебе я ничего не мог сказать, я никому не мог сказать. Все почему-то считали меня ужасно храбрым, не знаю, как это получилось, — мне, конечно, приятна была такая репутация, и я никому не говорил, что трушу, что мне нужно привыкнуть… Зачем только ты дала мне эти манифесты? Ведь ты получила их случайно, не мы, не мы должны были их распространять. Если бы не эта история, может быть, все пошло бы иначе. А так я бродил с ними по городу, я сопротивлялся изо всех сил, не хотел поддаваться страху, но страх победил, потому что я боялся из-за тебя, только из-за тебя. Ты поняла меня? Проходя мимо набережной Дымбовицы в пустынном месте, я перегнулся за перила и бросил обе пачки с манифестами вниз, они не попали в реку, не докатились до воды, я видел — они застряли в траве, так что их, наверное, нашли на другой день, и в какой-то мере наша цель была достигнута. Но страх во мне победил. Ты поняла? Ты все должна знать, именно ты должна знать…

— Что? — рассеянно спросила она.

— Сейчас скажу. У меня был двоюродный брат — железногвардеец Гастон Попа, я тебе даже как-то говорил о нем, помнишь? Он звал меня к ним, к легионерам, а когда я отказался, он каким-то образом пронюхал про тебя, про движение и заманил меня однажды в студенческое общежитие, где жили кодряновцы. Они заперли меня в подвале, слепили мне глаза электрическим фонарем, стреляли поверх моей головы, грозились убить меня и тебя, тебя тоже — Гастон им сказал про тебя. Что я мог сделать? Я вынужден был согласиться. Я согласился информировать Гастона о том, что делается у нас, у студентов-коммунистов, так только, в общих чертах. А потом произошла эта история с массовкой в Банясе, я до сих пор не могу понять, как вышло, что узнала полиция, я ведь рассказал о массовке Гастону, ему, только ему, но он, очевидно, был связан с полицией, они все были связаны с полицией, не я, не я… Ты меня поняла? Ты слушаешь меня?

Она слушала и очень плохо понимала, о чем он говорит. «Я его любила, — думала она, — как могло случиться, что я любила такого человека? А может быть, я только его и любила в жизни? Вот оно, наказание… За что? За любовь? И за любовь бывает наказание? А что я теперь чувствую к нему? Презрение, ненависть, жажду мести? Нет, ни то, ни другое, ни третье. Я ничего не чувствую, ровно ничего…»

— Чего ты хочешь? — рассеянно и гадливо спросила она.

— Что мне делать? Ты не хочешь мне помочь? Ты пользуешься влиянием, ты была в тюрьме, ты могла бы им сказать, объяснить… Я, конечно, понимаю, что виноват, но все-таки я не был связан с полицией. Если бы мне дали возможность, партия теперь легальна, теперь все будет по-другому, а так могут подумать, что я был провокатором, но я ведь не был, не был…

Она вдруг посмотрела на него с любопытством и спросила:

— Ты боишься?

— Ну конечно…

— А что такое страх, Марин? Чего ты, собственно, боишься? Смерти?

Он не ответил. Он смотрел на нее с удивлением, он ожидал всего: негодования, презрения, даже слез, но ничего этого не было. Она смотрела на него с холодным любопытством, словно силясь что-то постичь в нем, и, вместо того чтобы как-нибудь выразить свое отношение к его признаниям, она повторила свой странный вопрос: