Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

— Когда тебе страшно, что ты чувствуешь?

«Я вот ничего не чувствую, — думала она. — Я умираю и все-таки не чувствую ничего похожего на страх. Почему? Мне все безразлично. Вот пришел человек, который причинил мне столько боли, — когда я поняла, кто он, я мучилась беспрерывно, ежеминутно, мысли о нем обжигали меня точно каленым железом, мне хотелось задушить ненавистью всякое воспоминание о нем, и хотелось тут же осыпать его поцелуями, — это ведь все было, было… А что теперь? Ничего, ровно ничего. «Мы отомстим», — сказал Раду, но я не хочу мести. Я не испытываю никакой жажды мести. Мне совершенно безразлично, что будет с этим трусом. Откуда это ужасное безразличие, эта пустота?»

Марин смотрел на Анку и все еще не решался уйти, хоть и понимал уже, что пришел напрасно. Он не найдет у нее сочувствия, потому что она его не понимает. Никто во всем мире не хочет его понять, а ведь, в сущности, он не виноват. В это он твердо верил. Если бы они его выслушали, он сумел бы доказать. С тех пор как это случилось, он все время обдумывал доказательства. Все последние годы он жил нормальной, деятельной жизнью. Он стал инженером, и ему платили достаточно, чтобы вести удобную жизнь. Но ни на один день он не забывал о т о й истории. Политикой он больше никогда не интересовался, но того, что случилось в молодости, не забывал. 23 августа, когда он прочел, что компартия легализована, коммунист вошел в правительство и Красная Армия подходит к Бухаресту, он почувствовал страх. Это снова был тот, старый, уже знакомый ему холодный сосущий страх, от которого тело сотрясается нервной дрожью, появляется холодный пот на лбу и на висках, а потом озноб и жар. Ему казалось, что т а м, — он точно не знал где, может быть в Цека, — о нем уже думают, быть может, его уже ищут, а он не успел оправдаться, не успел никому объяснить, что, в сущности, ни в чем не виноват. И вот он теперь стоит у постели Анки, она была его последней надеждой, и она его не понимает. Он никак не мог связать ту Анку, которая лежала в постели обессиленная и больная, с той, другой, которую он знал, которую держал когда-то в объятиях. Где она, та, другая? Ведь она была, была… Почему ее нет больше, а то, что мучило его все эти годы — история с двоюродным братом-железногвардейцем, с массовкой и арестами, — то осталось, того нельзя изменить, будь оно все проклято…

Он, кажется, ушел, думала Анка. Скоро придет Раду. Что от этого изменится? Мысли ее расплывались. Она не понимала, что с ней происходит. Она не понимала, что слишком тяжки, слишком велики, слишком нестерпимы были те испытания, через которые она прошла, те оскорбления, которые были нанесены ей т о г д а, и теперь уже ничто не поможет: в ней живут только воспоминания, вернее, напоминания о чем-то мучительном и гадком, ничего не осталось, кроме безотчетной привязанности к этим страшным воспоминаниям, в ней сломлена способность любить, и никто уже не сможет облегчить ее страдания, потому что это страдания без любви.

Она посмотрела на загадочную картину на стене, и ей вдруг показалось, что теперь она поняла мысль художника: все на свете мертво и окружено молчанием. Вот синяя мертвая долина, вот деревья, вот девушка, вот идол, — все они молчат, и вокруг молчание, никто не шевелится, и если долину озарит солнце, то это ничего не изменит. Вот уже второй час ночи, скоро рассвет, скоро новый день, скоро взойдет солнце, что изменится?

Она закашлялась, мысли спутались, ей стало тяжело дышать, и она судорожно ухватилась влажными от пота пальцами за липкую смятую простыню.

Завтрашний номер газеты запаздывал. Готовый набор давно лежал на столе, но уже на первой полосе вместо передовой зияла дыра, на других полосах были пропуски. Серое обрюзгшее лицо пожилого метранпажа было оливково-зеленым, его помощник, аккуратный молодой человек в новой синей спецовке, пытался скрыть свою озабоченность тем, что все время ковырял в наборе иглой; только высокий, стриженный под машинку ученик, который должен был снять последние оттиски, совсем не тревожился о том, что газета сегодня запаздывает, и тайком перелистывал замусоленную и перепачканную типографской краской брошюру «ПРИКЛЮЧЕНИЯ ВИНЕТУ — издательство ИГ. ХЕРТЦ — Выпуск 126-й», в которой лежала другая брошюра, величиной с ладонь, отпечатанная на папиросной бумаге: «ИДЕТ КРАСНАЯ АРМИЯ! Издательство Центрального Комитета Коммунистической партии Румынии». Ее принесли в типографию неделю тому назад, она побывала во всех цехах, прошла через десятки рук, теперь очередь дошла до учеников.

«Может случиться, что эти страницы появятся слишком поздно. Изо дня в день, каждый час, каждую минуту происходят решающие события. Сокрушая и преследуя гитлеровскую армию, советские войска достигнут Ясс, Галац и Бухареста в таком же темпе, в каком они достигли Минска, Гродно и Вильнюса. Идет Красная Армия! Что делать?..» [87] Из брошюры «Идет Красная Армия».

Посмотрев на часы, метранпаж решительно протянул руку, распухшую, изъеденную свинцом руку старого типографского работника, снял телефонную трубку, буркнул «алло» и сразу же перешел на крик:

— Что ж это такое, господин Ионеску? Где передовая? Где курсив для второй полосы? Где международный обзор? Я тридцать лет работаю в газете, господин Ионеску, двенадцать лет в «Эпохе», десять лет в «Лупте», восемь лет в «Моментул» — такого еще никогда не было. Что делает редакция? Пишет? В половине двенадцатого они все еще пишут? Сам господин директор пишет? Я понял, господин Ионеску, — газета сегодня не выйдет!..

Метранпаж повесил трубку, лицо его приобрело цвет лежавшего перед ним на столе набора, и он подумал: «Теперь все ясно — газета не выйдет в срок, а потом они свалят вину на типографию, прежде всего на меня. Вот, значит, как обстоят сегодня дела…»

Да, так обстояли в этот вечер дела на улице Сэриндар, 6—10, в редакции газеты «Друмул», тираж восемьсот тысяч, хозяева — Кредитный банк и финансовая группа Войнович — Срулович, директор Аурел Молдовану, доктор Сорбонны, сын профессора Молдовану, внук генерала Молдовану-Ойтуз. В другое время директор уже давно сидел бы в ресторане «Континенталь» или в саду «Аризона» и ужинал бы в приятной компании, но за последние дни произошли такие события, что ему пришлось отказаться от своих привычек.

Он сидел за большим директорским столом с львиными лапами вместо ножек и, склонив свою большую, красивую голову с поседевшими висками, писал крупным и красивым почерком: «С е г о д н я, в з н а м е н а т е л ь н ы й д е н ь, к о г д а К р а с н а я А р м и я в с т у п а е т в Б у х а р е с т, к а ж д ы й р у м ы н д о л ж е н…» Он задумался, перечеркнул написанное, взял чистый лист бумаги и начал сначала: «С е г о д н я, в з н а м е н а т е л ь н ы й д е н ь… К а ж д ы й р у м ы н д о л ж е н…» Что должен каждый румын? Приветствовать советские войска? Сохранять спокойствие? Молиться богу? Надеяться на будущее? Он не знал. Он писал передовую в номер, при любых других обстоятельствах он не стал бы этого делать сам — в редакции достаточно сотрудников, умеющих писать на все темы, в архиве лежат материалы, заготовленные на любой возможный случай. Если бы завтра ожидалось светопреставление, в редакции нашлись бы статьи, комментарии и даже подходящие к такому случаю фотоснимки, но завтра в Бухаресте ожидается не конец света, а вступление Красной Армии; случай, который никто не предусмотрел. Вот лежит на столе пухлая папка, в ней собрано все, что газета писала об СССР за последние двадцать лет; кроме откровенной брани, все остальное сводится к одному: СССР нас не интересует. СССР — географическое понятие. Мы не должны думать об СССР. Красная Армия — это пропаганда. Красной Армии не существует.