Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Рецензент надевает очки и рассматривает программу. Глядя на длинный список Самых Красивых Актрис Румынии, напечатанный в два ряда, он видит сверкание огней и два ряда женских ног в ажурных чулках — третья пара во втором ряду слева принадлежит Мими, тонкой и гибкой Мими Флореску, которую все еще держат во втором ряду, хотя и без бинокля видно, что таким ножкам место в первом ряду, в центре шеренги. Но об этом потом. Сначала нужно сказать несколько слов на злобу дня: изгнание гитлеровцев, победы Красной Армии, наступление союзников и все такое. В искусстве повеяло свежим ветром, перед нашей сценой открываются замечательные перспективы. Здесь можно упомянуть латинскую поговорку о музах, которые молчат, когда говорят пушки, а вот у нас пушки стреляют, но и музы уже заговорили во весь голос. Премьера театра «Джоконда» — яркое тому доказательство. Зритель может быть уверен, что он увидит спектакль, вполне созвучный тем настроениям, которые мы все испытываем после освобождения от гитлеровских злодеев. Несколько слов об отдельных исполнителях: примадонна мадам Жоржеску, как всегда, блистательно исполнила песенку о первой любви, братья Мелеску смешили публику до слез, танцевальный ансамбль герлс был выше всякой похвалы. Точка, без абзаца — здесь самое подходящее место для Мими: среди молодых дарований танцевального ансамбля мы с удовольствием отмечаем мадемуазель Мими Флореску, которая танцует п о к а еще во второй шеренге. Больше п о к а ничего не нужно. Еще несколько слов о таланте постановщика — господин Митика Константинеску тонко понимает красоту, музыку, изящество…

Перечитав написанное, рецензент тщательно подчеркнул слова: красота, изящество, свежий ветер в искусстве, — потом снял очки и встал из-за стола, чтобы пройтись по комнате. Он был доволен своей работой, рецензия казалась ему хорошей, хотя, пожалуй, и слишком длинной. Придется воевать с секретарем редакции за место в газете. Они там в секретариате с ума сошли — помещают только военные материалы. Никакого уважения к искусству. Война огрубила людей. Слишком часто забывают о том, что только Красота способна по-настоящему облагородить человека. Жизнь без красоты и изящества — ужасная жизнь. Нет, он не даст секретарю выкинуть ни одной строчки.

Кто же он такой — этот тонкий ценитель красоты и изящества, борец за облагораживание человеческих чувств силой искусства? Сидя за столом, он был похож на школьника в очках. Поднявшись, он оказался довольно страшным; у него короткое туловище с хорошо поставленным горбом, тонкие кривые ножки, длинные руки с длинными волосатыми пальцами. Он шагает по комнате, и его тень, причудливая и страшная, шагает рядом, но он не смотрит на нее. Довольный собой, он напевает веселый мотив из «Любовников Джоконды». В его пении нет ничего веселого — он и этого не замечает. Ему кажется, что он напевает ту самую мелодию, под звуки которой так быстро и так грациозно расходились и снова сходились, выделывая необыкновенные па, две шеренги обнаженных женских ног — третья пара во втором ряду слева Мими, гибкая и грациозная Мими, которая п о к а еще танцует во второй шеренге. После появления сегодняшней рецензии можно надеяться, что ее переведут в первую шеренгу; после ее перевода можно надеяться, что она посетит наконец его маленькую, уютную гарсоньеру на тихой и уютной улице Батиштей.

Горбун вернулся к своему столу и перечитал рецензию. Теперь она показалась ему слишком короткой: обстоятельного разговора не получилось, но самое главное сказано: про Мими, про красоту, про свежий ветер и все такое. Горбун наклонился над столом и аккуратно сложил исписанные листки, продолжая мурлыкать веселую арию. Он чувствовал себя здоровым, крепким и счастливым, почти таким же счастливым, как репортер, мечтающий о свободе печати. Великое дело, когда и в искусстве повеяло свежим ветром.

«…Красная Армия выполняет на румынской земле не политическую, а военную миссию. Политическая судьба Румынии касается только нас, румын, и никого больше…» [91] Из брошюры «Идет Красная Армия».

В самом конце редакционного коридора есть еще одна клетушка, она не принадлежит ни одному отделу, в ней нет окна, лишь изредка сюда забирается какой-нибудь сотрудник в поисках тишины и уединения, для того чтобы срочно подготовить материал в номер. И в этот поздний час здесь сидит человек, запершийся изнутри на ключ, и пишет. То, что он пишет, не предназначено ни для сегодняшнего, ни для завтрашнего номера «Друмул». Это стихи, и пишет их человек, который выполняет, в газете работу репортера. Ему тридцать пять лет, и его зовут Дан Бузня. Стол, за которым он сидит, завален газетами, корзина для бумаг под столом забита старыми гранками, перед Бузней на столе тоже лежат гранки, на обороте одной из них он пишет карандашом слова, вытягивающиеся в ровные, одинаковые строчки. Он пишет, почти не делая помарок, как будто он занят не сочинением стихов, а пением; слова рождаются так легко, как будто это и не слова, а вздохи, свободные и легкие подъемы груди, в которой кипит и бурлит песня. Знаки препинания — запятые, точки, тире — слегка замедляют ее стройный лад, абзацы — это паузы; доходя до конца строчки, Бузня вдыхает воздух, пропитанный кислым запахом типографской краски, и сразу же начинает новую строчку, и песня снова поднимается в его груди, приобретая все более мощную звучность и уверенность. За тонкими стенками клетушки, в которой он сидит, шумит редакционная жизнь, где-то хлопают дверьми, стрекочут пишущие машинки, тревожно гудят в подвале типографские машины. Бузня ничего этого не слышит. Он прислушивается только к тем голосам, которые звучат в нем самом, голосам радости, грусти, они звучат по-разному, но сливаются в одно согласное чувство, которое рождает простые и неожиданные слова:

Песня медлит, словно дивясь столь странному желанию, потом снова течет, поражая самого автора своей твердой уверенностью, ясностью, радостной неожиданностью чувств и желаний:

Когда-то и он, Дан Бузня, был здоровым и веселым — теперь он сутулится, покашливает, и нет во всей редакции более молчаливого и более угрюмого человека, чем этот поэт, вынужденный тянуть лямку репортера. Табачный дым и свинец разъели легкие, разочарование, тоска, непонимание окружающего мира всегда разъедали ему душу. Он был скромным, честным и добросовестным репортером, собирателем фактов, и он никогда не мог примириться с фактами. Всякий раз, когда он заглядывал в корреспонденции, письма, телеграммы, прибывшие в редакцию за день, ему казалось, что он заглянул в мусорную яму; весь мир был зловонной свалкой, а он, Бузня, собирателем грязи, и эта мысль превратилась у него почти в физическое ощущение, которое никогда не покидало его. А с тех пор как началась война, к тлетворным запахам выгребной ямы прибавился страшный запах крови. Бузня регулярно просматривал не только сообщения, но и фотографии, прибывавшие в редакцию со всех театров военных действий. Они запечатлели атаки, контратаки, траншеи, дзоты, взрывы, пожары и, конечно, трупы, трупы в ряд, в одиночку, горы трупов, трупы взрослых и детские трупы, иногда изуродованные, иногда неповрежденные, похожие на опрокинутые или сваленные в кучу манекены. Потом фотографии живых людей, которые должны стать трупами, они уже подготовлены, они голые: голые роют себе могилы, голые закапывают других в могилу, голыми стоят они у своей могилы. Медлительный, как бы деревянный, старик Жоржеску из фотоархива хранил сотни таких снимков — их привозили фоторепортеры и военные, присылали почтой анонимные корреспонденты, иногда их приносили курьеры в пакетах с сургучом и печатью правительственных учреждений. Жоржеску ими не интересовался — тридцать лет работы в газете убили в нем любопытство, но Бузня, увидев однажды эти коллекции, уже не мог их забыть.