Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

— Нет, — сказал Бузня.

— Хочешь, я провожу тебя?

— Нет, — сказал Бузня.

Три года не видел он бывшего завсегдатая кафе «Корсо», чьи стихи ему когда-то действительно нравились. Он знал, как сложилась судьба Мадана. Стихи, появившиеся за его подписью в военные годы, стали для Бузни символом всего ненавистного: диктатуры, служения Гитлеру, войны. От Мадана можно было всего ожидать, он не впервые выходил сухим из воды, только одного Бузня не ждал: встретить палача в Бухаресте в ночь накануне вступления Красной Армии. И ему казалось, что перед ним стоит не человек, а призрак, явившийся из царства смерти — насильственной, страшной, коллективной смерти миллионов жертв фашизма и войны. В памяти Бузни поэт Мадан оставался хотя и полным, но еще не обрюзгшим человеком с одухотворенным лицом. А у стоявшего перед ним призрака были широченные плечи, круглый живот, толстые ноги, голова с давно не стриженными кудрями была похожа на шар, и Бузня подумал, что Мадан использовал свое положение, чтобы побольше жрать и пить; только голос Мадана звучал теперь глухо, с жалобными интонациями; он дрожал и падал.

— Может быть, я и ошибался, — говорил голос. — Ну так что? Кто не ошибался? Надеюсь, ты не станешь меня осуждать. Ты румын, и я румын — румынская интеллигенция должна найти общий язык…

«Он сумасшедший, — подумал Бузня, но тут же сам себя поправил: — Разве смерть бывает сумасшедшей? Смерть бывает слепой. Смерть иногда расчетлива. Смерть всегда жестока и бездарна — разве она может сойти с ума? Или он попросту лишился памяти? От большого страха можно потерять память. Сейчас я это выясню». И Бузня спросил Мадана:

— Где Иорга?

— Иорга? — удивился Мадан. — Какой Иорга?

— Никулае Иорга. Профессор Иорга. Он, кажется, тоже был румыном и интеллигентом. Где он?

— Ну, это ты и сам знаешь, — спокойно сказал Мадан. — Иорга расстрелян в сороковом… Ну и что?

— А Петре Андрей? — спросил Бузня.

— Его тоже расстреляли. Ей ши? [93] Ну так что? (румынск.)

— Его отравили, — сказал Бузня. — Профессора Петре Андрей заставили выпить яд. А где Захария?

— Журналист Захария?

— Да, журналист Захария, с которым мы столько раз сиживали вместе в «Корсо». Где он?

— Не знаю. Кажется, он тоже… — Мадан вопросительно посмотрел на Бузню.

— Расстрелян, — сказал Бузня. — И Захария расстрелян. И ты прекрасно знаешь кем…

«Бузня изменился, — подумал Мадан. — Сильно изменился. Нам не договориться. Я считал его безобидным чудаком и не вставил тогда в список. Захарию я вписал, а Бузню нет. Это была ошибка. Еще одна ошибка. Как много ошибок! Вот и приходится расплачиваться. Мерзавец. Надо сказать ему, что я еще могу вставить его в черный список. Чепуха. Я ничего не могу. У меня нет теперь никаких списков».

И он сказал:

— Зачем вспоминать прошлое, Дан? Не будем говорить о мертвых. Разве наших не убивали? Где Кодряну? Где Моца и Марин? Где Никадоры? Убиты. Все убиты. Ну и что? В политике всегда кто-нибудь должен проиграть. Они проиграли. Если бы они выиграли, никто бы не посмел сказать о них худого слова. В политике все решает победа. Победитель может все оправдать. Вае виктис — горе побежденным. Неужели ты и меня готов осудить? Что я сделал плохого? Я был другом Кодряну — не стану отрицать, я был его ближайшим другом. Ну так что? Как будто только я один с ним дружил? А Маниу? Разве Маниу не был другом Кодряну? Ну и что? Разве это помешало Маниу стать министром именно теперь, когда в Румынию пришла Красная Армия?

Бузня невольно нащупал в кармане сложенную вчетверо гранку — только что написанные в редакции стихи о Красной Армии. Завтра она будет здесь. Завтра утром. Но теперь еще ночь, и улица погружена в темноту. Никогда, никогда еще не было здесь, на углу Сэриндар и Каля Викторией, такой темноты. В темноте оживают призраки. Один из них стоит рядом: толстый, грубый и страшный призрак прошлого, тень того, что ушло, что должно исчезнуть этой ночью навсегда. Утром призраки исчезают. Рассвет растворяет призраки. Солнечный свет убивает их окончательно. Рассвет близок, и Мадан исчезнет. Где гарантия, что навсегда? Он уже исчезал несколько раз и снова появлялся. Где доказательство, что в будущем чудовище никогда больше не появится?

Бузня все еще нащупывал в кармане шершавую бумагу — свои стихи — и вдруг подумал: «А если бы у меня был револьвер? Я никогда не держал в руках револьвер — почему это мне вдруг пришло в голову? При помощи револьвера можно было бы отделаться от него навсегда. А разве я способен стрелять в человека? Но Мадан не человек. Мадан — палач. Крыса. Она вылезает из подполья каждый раз, когда на землю падает ночь, и грызет все живое. Так как я это понимаю, я обязан ее убить. Это логично. От этого никуда не уйдешь. Я хотел уйти, но ничего у меня не получилось. Если я ненавижу смерть и прислужников смерти, я должен его убить. Я могу действовать только в свое время и среди людей, которые меня окружают. Я не выбирал своего времени. Я не выбирал своих современников. В другое историческое время я мог бы оставаться в стороне. Ведь были такие наивные времена, когда убивали только палачи, тираны и грабители. Теперь другое время. В век Маданов, если ты решился действовать, ты решился и на убийство».

Мадан сунул руку в карман и нащупал футляр с револьвером, нежно-твердый футляр, в котором заключалась для него высшая мудрость и решение всех вопросов. «Как жаль, что мы не пришили эту свинью еще в сороковом, — думал он, — но и теперь не поздно. Убивать никогда не поздно. Вытащить эту штуку из кармана и нажать курок. Все так просто. Никто не увидит. Никто даже не услышит. Улица мертва. Бузня, которого я считал хлюпиком, перешел к коммунистам, и он меня выдаст. Если обо мне забыли, он напомнит. Поэтому надо его убить». Но рука Мадана, судорожно нащупывающая револьвер, дрожала. Футляр вдруг скользнул в руке, как живое существо, и он испуганно вытащил руку из кармана. Рука продолжала дрожать. Он весь дрожал. В глазах дрожала темнота, и в ней расплывалась дрожащая фигура Бузни. Мадану вдруг показалось, что перед ним стоит уже не только один Бузня, у окон кафе «Рояль» стоит еще кто-то и там дальше, на углу. Если он и решится, то, пожалуй, не увидит цели. Он не сможет убить потому, что цель расплывается. В кого из них стрелять? Их много. Он не видит цели, все расплывается, он пропал…

Мадан побрел дальше, ни о чем не думая. Что-то стряслось в его мозгу, и он перестал думать. Он брел в полном одиночестве — прошлое отстало от него. Он знал теперь, что прошлого уже нет, все изменилось, изменился город, изменились люди, даже Бузня изменился, наивный и робкий Бузня стал другим. Старое умерло, его старые друзья умерли, все умерли, только он живой бродит по городу. Но разве он живой, если у него отобрали власть? Разве он живой, если он не смог выстрелить в Бузню? Раньше за него стреляли другие, они умерли, ему теперь следует стрелять самому, а у него дрожат руки, и он не видит цели, — значит, он тоже мертв.