Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

И мертвый вступил он на пустынную площадь королевского дворца, мертвый свернул он в первый попавшийся переулок после того, как пересек площадь, и, пройдя несколько шагов, вдруг услышал, как из-под земли пробиваются крики, визг и резкие, механические звуки какой-то дикой музыки. Он вздрогнул и остановился.

Из окна полуподвала, у которого остановился Мадан, пробивался свет, из щелей закрытых ставен на уровне его ботинок валил дым. Уж не стоит ли он у входа в пекло? Он поднял глаза и увидел стеклянные буквы неоновой вывески — она не горела, но букв было всего три, и он прочел слово РАЙ. На мертвом лице Мадана мелькнуло подобие усмешки. Он подумал: «Я, кажется, действительно умер, эта дверь ведет в потусторонний мир, вот каменные ступеньки, по которым нужно спускаться вниз, они грязные и сырые, — а где же Харон?» Мадан хотел нажать ручку двери, но она открылась сама, — а вот и Харон в синей обносившейся ливрее швейцара, одна рука в перчатке, в другой он держал не весло, а стопку водки. Приветствуя вновь прибывшего, он провел его вниз, в прихожую погребка. Пахло вином, одеколоном и уборной — она помещалась рядом, за дверью с плюшевой портьерой. Мадан резко отдернул вторую портьеру, прикрывающую дверь, ведущую во внутреннее помещение кабачка, и то, что он увидел, так его ошеломило, что он хотел опустить портьеру и повернуть назад. В эту секунду налетевший на него сзади официант с графином толкнул его в спину, и Мадан очутился в комнате, сплошь уставленной столиками и утопающей в табачном дыму. Все места за столиками были заняты, табачный дым и пар от дыхания множества людей застилали глаза, и Мадану, показалось, что он действительно попал в пекло: все лица были бледно-восковые или сине-багровые, как сырое мясо, но все равно мертвецы, хоть они и орали, гоготали и что-то выкрикивали хриплыми, пьяными голосами. Вдруг раздался какой-то новый шум, в нем сразу потонули все голоса, — это заиграл оркестр. Музыканты сидели не на помосте — погребок был слишком мал, а здесь же, в углу комнаты, и они тоже были похожи на мертвецов, даже одеты в белые, застегнутые доверху рубахи, подпоясанные черными ремешками с длинными махрами. «Уж не саваны ли это?» — подумал Мадан. Он услышал низкий, грудной голос и увидел выступившую вперед певицу в черном шелковом платье, увидел набеленное мертвое лицо с начерненными и тяжело моргающими ресницами, тонкие, как будто нарисованные тушью брови, слабо нарумяненные губы и пышный убор черных волос; устремив неподвижные мертвые глаза куда-то вверх, она запела на незнакомом Мадану языке что-то жалостное и страстное, дикое и печальное. В плавающем дыму рядом с певицей светилось застывшее стеариновое лицо гитариста с расчесанными на прямой пробор белобрысыми волосами, он залихватски перебирал струны длинными желтыми пальцами и заливался женским голосом, как и певица: «Ах, эти черные глаза… меня пленили…» Мадан узнал наконец песню и понял, что ее поют на русском языке. «Браво, Галя!» — крикнул кто-то резким, звенящим голосом, и в комнате все опять завизжало, загоготало, сидящие за столиками подхватили припев хором: «Очи черные… очи жгучие…»

«Как это я сразу не вспомнил, что в переулке за королевским дворцом есть русский кабачок «Рай», — думал Мадан. Он ведь бывал здесь, в «раю» русских эмигрантов, он приходил сюда пить русскую водку и слушать русские песни, но никогда еще здесь не было так душно, так дымно.

Мадан стал рассматривать публику. Ну конечно же, ведь сегодня особая ночь, завтра в Бухарест войдет Красная Армия. У многих, наверно, есть свои счеты с Красной Армией, старые счеты, и вот эти люди собрались здесь и справляют поминки по самим себе; они мертвые и пьяные и знают, что они мертвы… Мадан смотрел на них с участием и симпатией, ведь они были его товарищами, они тоже проиграли, пожалуй даже больше, чем он; завтра им придется встретиться со своими старыми знакомыми. Может быть, выпить с ними, открыться им? Он схватил с ближайшего столика полную рюмку, водка была холодная, но обожгла рот, горло, и у него защипало в глазах. Кто-то услужливо протянул ему стакан пива, оно тоже было холодным и к тому же ядовитым на вкус и щипало язык. «Я тебя знаю, — сказал по-русски человек с голой, как шар, головой, с рубцом от старой раны на лбу, которая, казалось, кровоточит вновь. — Где мы с тобой виделись в последний раз?» Он попробовал обнять Мадана за плечи. Мадан хотел отшвырнуть его, крикнуть: «Молчать! Как ты смеешь говорить в моем присутствии на большевистском языке?» Но он вспомнил, что перед ним не большевик, а скорей всего камарад, может быть и не член «гнезда», но все-таки камарад, товарищ, и к тому же он мертв, как мертвы они все, как мертва эта развратно изгибающаяся шлюха с восковым лицом, и этот гитарист с бешеными пальцами, и гармонист с разбросанными волосами, который держит в руках толстую змею, лениво растягивает ее и шипит вместе со всеми: «Очи черные, очи жгучие…»

Мертвый Мадан попал к таким же мертвым, как и он сам.

Они шли вдвоем — высокий, худощавый юноша, в котором по внешним признакам легко было узнать рабочего человека: обветренное лицо, кепка, мозолистые руки; второй — постарше, с непокрытой головой. Внешность у него была типично интеллигентская: маленький, тщедушный, в очках. Они шли по длинной, как вытянутая кишка, улице, мимо домов казарменного типа, мимо низких заводских строений с деревянными заборами, шли и разговаривали, и вся улица, пустынная и глухая, звучно откликалась на их твердые шаги. Они шли по разбитым тротуарам, не отбрасывая тени, небо над ними было таким же черным, как асфальт под ногами, из-за невысокого забора на них глядела одна-единственная лучистая звезда. Улица, по которой они шли, была для рабочего родным и тесным мирком, еще в младенчестве его носила мать мимо ворот, через которые, повзрослев, он потом проходил на работу каждый день. Но он никогда еще не чувствовал себя здесь так уверенно и легко, как в эту непривычно темную и тревожную ночь, когда за заборами железнодорожных мастерских не летали, как обычно, тысячи огневых пчел, не пыхтели и не маневрировали паровозы, и он шагал по родной Каля Гривицей вместе с одним из тех людей, с которыми прежде можно было встречаться лишь в самых укромных местах; ему было приятно идти и разговаривать громко о том, о чем еще недавно приходилось шептаться, и шагать напрямик там, где он привык всегда оглядываться. Когда они прошли Гранд и справа вместе с теплым ветром потянуло запахом нефти и горящего угля, человек, который шел рядом, спросил:

— Ты давно живешь на Каля Гривицей?

— Я здесь родился, — сказал парень в кепке. — Наш дом стоял слева от моста Гранд, его уже снесли…