Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

В церковном саду осторожно трепетали листвой деревья, священник их не видел, в черном квадрате окна ему все время мерещились далекие и все еще четкие картины пережитого, они казались ему не менее реальными, чем нынешняя ночь и этот беспокойный юноша, продолжавший шагать по комнате и задавать вопросы.

— Не знаю, — сказал священник. — К сожалению, я ничего не могу вам сказать по поводу последних событий — я об этом не думал. По правде говоря, меня не очень-то интересует, что случится после прихода Красной Армии в Бухарест…

Менген посмотрел на него с удивлением и зашагал дальше.

«Наверное, он считает меня сумасшедшим, — подумал священник, — но если я сумасшедший, то был им всегда. Если я сумасшедший, то был им уже с детства, когда выводил из себя учителей и лез в драку с каждым, кто был старше и сильнее меня. Зачем я это делал — ради забавы, ради посрамления сильных, ради справедливости? Что знал я тогда о справедливости? Отец всегда толковал о справедливости, он был зачинщиком всех беспорядков в нашем городе и твердо знал, против чего бунтует, а я? В десять лет я уже был весь покрыт ссадинами — следами драк и бестолковых проделок, за которые мне всегда доставалось, потому что я всегда дрался один против десятерых. Отец меня защищал, он даже гордился мною и говорил, что я революционер — сын революционера. Что знал я тогда о революции?

Помню, как волновался я даже в тот день, когда все веселились, — десятого мая. Я терпеть не мог дурацкие праздники, не переносил дисциплины, кривляния учителей. Десятого мая нас выводили на парад, и мы шагали по четверо в ряд: «Раз-два — левой», на мостовой валялся засохший навоз, куры разбегались в страхе, «раз-два — левой»; на пороге своей парикмахерской стоял Ян, похожий на тумбу, наряженную в белый халат; он держал в руках раскрытую бритву и отбивал ею такт: «Раз-два — левой». Я ненавидел шагать по мостовой и смотреть в затылок толстому Чунту, у которого подворотничок был всегда грязный, меня мутило от шагистики, от охрипшего голоса нашего учителя гимнастики: «Раз-два — левой!» Я вам покажу «левой», будьте спокойны, я устрою вам спектакль, ох и взбеситесь же вы все… «Левой, левой…» Вот уже слышна музыка, тротуары полны зевак, флаги, плакаты. «Трэяскэ зече май!» [97] Да здравствует десятое мая! (Национальный праздник в королевской Румынии.) Неизвестный герой колет, как всегда, штыком в небо, а они все стоят внизу, у подножья памятника, расфуфыренные и гордые как индюки, начальник гарнизона в каске, она блестит на солнце, как сковорода, дамы в шляпах с перьями, настоящие индюшки, господин примар похож на свинью, он такой толстый, что не может поднять голову; наш директор снял шляпу и держит ее в вытянутой руке, я вижу только черную люстриновую спину, а он ухмыляется, наверное, подхалимничает вовсю, — сейчас ты у меня перестанешь ухмыляться, «левой-левой»; Чунту выбрасывает ноги, как будто он римский триумфатор, а не сын кабатчика, — сейчас ты у меня зашагаешь, болван. «Левой, левой…» Пора. Все у меня рассчитано заранее: я спотыкаюсь, Чунту вылетает из ряда, не удерживается и грохается о мостовую, наш ряд останавливается, задние напирают, наступают нам на ноги, учитель гимнастики оборачивается, похожий на рака, выскочившего из кипящего котелка; начальник гарнизона усмехается, индюшки хихикают, директор провалился сквозь землю — все пропало, гимназия провалилась на параде. «…Левой, левой…» Как только мы вернемся, они, конечно, на меня накинутся, черт с ними — разве человек не имеет права споткнуться? Разве я виноват, что Чунту не удержался на ногах, он слишком толстый, пусть жрет поменьше. «Левой, левой», теперь можно шагать и правой, я все-таки испортил вам настроение, погодите, в следующий раз я еще и не такое придумаю, «раз-два — левой»…»

— Нет, Менген, я не видел Красную Армию. Революция началась в России, когда мне исполнилось три года. Румыния всегда была во враждебных отношениях с Советской Россией.

«Все-таки я ее видел. В Бендерах на берегу Днестра я видел часовых в красноармейских шинелях и буденовках, — этого любопытного юнца еще не было на свете. Может быть, рассказать ему, что значило жить на берегу реки и видеть на той стороне другой мир? Рассказать, как в шестнадцать лет я решил бежать в СССР? Тогда он уж наверное подумает, что я сумасшедший.

А может быть, я и был сумасшедшим, когда повел ребят ночью на заснеженный берег Днестра, когда поверил, что те двое переправят нас за три тысячи лей? Нет, не сумасшедшим, а трусом. Пожалуй, это единственный раз, когда я вел себя как трус. Вот Дима Гринев не струсил. Ты бы посмотрел на него, Менген, — такого ты в Англии не видел: маленький, слабый, руки и ноги как спички, всегда закутанный в отцовский шарф или башлык, и все-таки он не струсил и бросился на вооруженного бандита, а я стоял как одеревенелый и пришел в себя, только когда услышал крик Димы. Может быть, рассказать эту историю Менгену? Представляю, какие он сделает глаза…»

— Нет, дорогой Менген, — почему это вас так интересует? Священник не должен думать о таких вещах. Священник — это все равно что доктор, он должен оставаться спокойным при любых обстоятельствах. Что бы ни случилось, священнику не следует терять спокойствия духа…

«Если бы он знал, каким неспокойным и одержимым был священник англиканской церкви в Бухаресте. Десять лет подряд я искупал ту ужасную ночь на Днестре. Мне исполнилось семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, потом двадцать, двадцать два, двадцать пять, а я все еще не мог забыть Диму Гринева, цыгана, Леню Когана, которые не вернулись тогда с Днестра».

— Да, конечно, я ведь родился и вырос в этой стране. Это длинная история, Менген, боюсь, что я не смогу ее вам рассказать. Во всяком случае, не теперь…

«Как я могу ему рассказать? Он все равно не поймет. И о чем рассказывать? О том, как я приехал в Бухарест, когда закончил гимназию экстерном — я все-таки ее закончил назло им всем, — и записался в университет, но ни разу не ходил на лекции, а только на студенческие забастовки? О том, как вступил в революционное движение, как вставал в пять утра, чтобы успеть на явку где-нибудь в районе шоссе Марашешть, как носился по городу весь день, забыв о еде, как расклеивал по ночам манифесты под носом у полицейских, как в четыре утра, почувствовав острый голод, забирался в какую-нибудь чайную, открытую всю ночь; бездомные бродяги и нищие играли в лото, извозчики пили цуйку, а я смотрел на немытые окна, сквозь которые пробивался серый рассвет, и думал: сегодня… может быть, сегодня мне удастся сделать что-нибудь настоящее?.. То, что я делал, меня не удовлетворяло: манифесты, летучие митинги, заседания ячеек, массовки — все казалось незначительным и недостаточным. Я жаждал решительных действий. Я узнал все, что может делать дисциплинированный член революционного движения. Только одного я еще тогда не знал, что делать и не делать — одно и то же.