Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

И вот он пришел посмотреть на студента-коммуниста и успокоить его перед операцией, а я, глядя на него, впервые ощутил, что могу умереть; не когда-нибудь, а сегодня, через минут двадцать или через полчаса. Почему-то я вспомнил, что, когда меня везли по коридору в операционную, молодая женщина в белом халате, в тапочках на босу ногу стояла на коленях на подоконнике и мыла окно. Я подумал, что она еще не успеет его домыть, как меня уже не станет, обратно мимо нее повезут труп.

— Я не боюсь, доктор. Не беспокойтесь за меня.

— Кураж, и все будет хорошо…

Я действительно не боялся. Это не был страх, это было другое чувство, более сильное и куда более мучительное. Рядом с операционным столом стояла ширма, мне вдруг показалось, что она из папиросной бумаги — достаточно ее хоть слегка задеть, она прорвется, и я буду уже т а м, по ту сторону.

Как тонка, хрупка и незначительна перегородка между жизнью и смертью, думал я, лежа на операционном столе. Как легко, как быстро и непоправимо ее можно сломать. Одно неверное движение, один случайный надрез — и все будет напрасно. Напрасно надели они белые крахмальные халаты и белые шапочки. Напрасно кипятят вот эти хитроумные и страшные иглы, ножницы, скальпели. Напрасно приходил старик Геллер, гладил свои белые усы и говорил: «Кураж, и все будет хорошо»…

Операция делалась под местным наркозом, наступил момент, когда он перестал действовать, и я почувствовал страшную боль, мне казалось, будто у меня отрывают внутренности. Боль была так сильна, так нестерпима, что я пробовал вырвать руки из кожаных петель и встать со стола. Но боль была спасением, она заставила меня забыть о смерти.

Когда меня везли из операционной назад в палату, я снова увидел женщину, мывшую окна в коридоре. Как я и предполагал, она еще не закончила свою работу. Я был жив, но знал, что могу все же умереть через пять минут, через полчаса, через три дня.

С того дня я всегда помнил, что могу умереть через пять минут, через полчаса, через три дня. И никогда уже не забывал седую голову доктора Геллера в окошке операционной и женщину в белом, моющую окно в коридоре, — оба лика смерти выглядели безобидно и ужасно. Ц д у к э т а ц л м и м у в э с…

После выхода из больницы я решил уехать из Румынии — я хотел поглядеть на революцию. Черт возьми, я могу умереть и не увидеть революцию. На бухарестских улицах хозяйничали фашисты в зеленых и голубых рубашках, в профсоюзах сидели соглашатели, вожди революционной Гривицы сидели в Дофтане, а на царанистских митингах, куда мы ходили кричать «Долой фашизм! Да здравствует Народный фронт!», Маниу провозглашал: «Да здравствует король — долой Лупеску!» Нет, в Румынии я не надеялся больше увидеть революцию. Я решил изучить английский язык и отправиться бродить по свету. Должна же где-нибудь начаться революция?

Английский язык преподавался бесплатно в Институте английской культуры. Достопочтенный Чарльз Прайс — священник англиканской церкви в Бухаресте и руководитель курса — сразу почему-то обратил на меня внимание и сказал, что у меня хорошие лингвистические способности. Я обратил внимание на светлые, красивые глаза священника, на его крепкое сложение, сильный проникновенный голос и неистощимый запас энтузиазма. У него всегда было хорошее настроение. Все у него было — и крепкое здоровье, и хороший цвет лица, и огромный запас доброжелательства ко всем людям. Он просто ставил меня в тупик и поучал меня, делая это так, что я и не заметил, как он начал вмешиваться в мои дела. Я приходил к нему пить чай, вот сюда, в эту комнату; там, где сейчас расхаживает Менген, ходил взад и вперед Чарльз Прайс. Его глаза излучали веру в будущее, его слова говорили о ясности. Он объяснял мне трудные обороты и старинные английские выражения — в английской грамматике царила ясность. Потом он незаметно переходил к библии, объяснял значение слов «царство божие внутри нас», человек не может знать всех последствий своих поступков, только любовь открывает нам великую тайну — как жить в согласии с самим собой и со всем светом.

— Поймите меня правильно, дорогой Джеймс (он называл меня не Дим, а Джеймс), человек может узнать, что ему нужно делать, только тогда, когда он ясно поймет, чего ему не нужно делать. Есть только одно важное дело для всех людей — жить хорошо. А жить хорошо — значит не столько делать хорошее, как стараться не делать плохого. Зачем делать самые хитрые и трудные вещи для улучшения жизни и не делать самого простого, что доступно всем: воздерживаться от участия в дурных поступках? Если вам не совсем ясно — я поищу другие примеры…

Все было ясно, а главное, ясен был он сам. Я видел, что он не только жизнерадостен и добр, я чувствовал, что он счастлив, и мне вдруг тоже захотелось счастья. Всю свою жизнь я метался, всегда был в разладе с самим собой и со всем светом, всегда что-нибудь делал и мучился оттого, что не знал, что нужно делать, мне всегда казалось, что все, что я делаю, недостаточно, мало, незначительно, и вдруг я увидел человека, который поступал как раз наоборот — и был счастлив. Я думал, что священник — полная противоположность моему характеру, а он смеялся и говорил, что мы братья, что у нас и характеры одинаковые, и рассказал мне притчу о виноградарях, которые принимали призрак жизни — свою личную животную жизнь — за жизнь истинную. И выходило, что главные вопросы решены еще две тысячи лет тому назад, все это знают, христианское учение так ясно, что младенцы понимают его в настоящем смысле, не понимает только тот, кто не хочет понять, кто заинтересован в том, чтобы не понять…

Вот там, где сейчас расхаживает этот юнец, ходил взад и вперед Чарльз Прайс — мой крестный. После моего крещения мы тоже пришли в эту комнату. Помню, мне было холодно и немножко грустно. Когда я стоял у купели в длинной белой рубахе, я вдруг увидел своих бывших товарищей — каким-то образом они пронюхали и явились в церковь. Раду ухмылялся, а Виктор пристально смотрел на меня своими суровыми глазами, у него было такое выражение лица, что я думал — он сейчас крикнет на всю церковь: «Во всем виновата система!» Я отвел глаза, я старался уже больше на них не смотреть. Я понимал, что во мне протестует моя гордость, значит, я еще не поборол себя, еще не научился подлинному смирению, и я стал шептать про себя слова молитвы: «Приди и вселися в ны» — в этом все: как только я умалю себя, в меня вселится бог, чем больше смирения, тем больше счастья…»

Менген перестал наконец шагать по комнате. Он остановился у книжной полки и с удивлением рассматривал книгу, написанную иероглифами, а священник, который следил за ним глазами, подумал: «Вот он сейчас начнет меня расспрашивать, знаю ли я еврейский язык и правда ли, что я еврей по крови. Да, правда, хотя я ничего не смогу ему объяснить. Все не так просто — не только отец, но и мой дед уже считался у нас в городке «апикойрес» — это значит неверующий, пропащий… Нет, то, что я еврей, не сыграло особой роли в моем переходе к христианству, я ведь тоже был неверующим…