Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Долфи и Ваня услышали выстрел и насторожились. Они приближались к зданию немецкого посольства со стороны площади Викторией, и, когда раздался выстрел, товарищ Ваня сказал: «Стреляют в том здании, на углу». — «Это особняк немецкого посольства», — сказал Долфи. «В таком случае нужно поторопиться — они там что-то затевают». Оба ускорили шаг. Долфи шел впереди, он ждал, что вернется ощущение, которое он испытал в ту несчастную ночь, когда так позорно струсил. Теперь он прислушивался к себе, но ничего подобного не чувствовал. Вместо страха появилось сильное желание поскорее добраться до посольства. Там все еще сидят гитлеровцы. Они пока не интернированы. Может быть, они решили прорваться? Долфи вдруг понял, что в нем нет страха. Он словно стал другим человеком. В нем не только нет страха, но он счастлив. Он другой. Такой же, как Ваня. Почему он идет так медленно? Долфи почти бежал. Он не слышал оклика Вани, не видел, как от стены отделилась странная шатающаяся фигура человека, который как будто хотел его задержать. Он ничего не видел и не чувствовал, кроме возбуждения и восторга. Скорей туда, где стреляют, туда, где опасность. Мадан извлек револьвер из футляра. Он чувствовал шум и свист в ушах. Он спотыкался. Но он знал, что нужно сделать. К а п и т а н, т ы б р о с и ш ь ж р е б и й, и м ы з а т о б о й п о й д е м. К черту Капитана. Капитан мертв. Фюрер жив. Фюрер приказывает остановить атаку. Вот этот тип, который бежит, — разведчик. Остановить разведчика. Он никогда не стрелял. Надо же когда-нибудь начать. Если он научится, ему не придется надеяться на других. Только на самого себя.

За окнами посольства раздался второй выстрел, и Долфи побежал быстрее. У него страшно колотилось сердце, но он знал, что это не от страха. Он знал, что никогда больше не испугается. В нем что-то изменилось. Мадан протянул руку с револьвером. Он чувствовал удушье. И не видел цели. Ему хотелось за что-то ухватиться, чтобы не упасть; он весь задергался, нажал спуск, и раздался выстрел. «Я выстрелил, — подумал он. — Я умею стрелять! О, теперь я многих перестреляю. Вот один, кажется, упал. Теперь скорее туда. Вот я прорвусь к остальным и…» Он рухнул на тротуар.

Ваня видел, как упал наземь Долфи, а рядом упал кто-то толстый в сером. И еще один человек все видел и слышал — священник англиканской церкви, который брел по Каля Викторией и все еще не мог справиться со своими воспоминаниями. Когда Ваня подбежал, тот, в сером, еще бился на тротуаре. Ваня направил на него фонарик и увидел сине-багровое лицо, искаженное предсмертной судорогой. Долфи лежал на спине совершенно неподвижный. Лицо у него было бледно и спокойно.

За окнами посольства метались какие-то тени. Во дворе, за железной оградой, забегали солдаты из румынской охраны. Ваня стоял на коленях на мостовой, над трупом товарища. Рядом стоял человек в черном. Священник узнал своего бывшего товарища и подумал: снова оживают призраки прошлого? Но Долфи лежал мертвый, на призрак был похож он сам. Черная тень священника падала на убитого. Над затемненным городом повисло черное небо.

В тот же час, в пяти минутах ходьбы от немецкого посольства, человек в темном рваном костюме и белых парусиновых туфлях с засохшей грязью подошел к железным воротам двухэтажного особняка. Ворота были заперты. Рядом, у открытой калитки, стоял стражник, высокий человек с висячими усами и автоматом на груди. Человек, который подошел к воротам, показал какую-то бумажку, тот посветил на нее карманным фонариком и сказал: «Проходите, товарищ, в первый подъезд». В подъезде было темно; когда массивная дверь с железной решеткой в виде листьев открылась, сноп света ударил в лицо вновь прибывшему, и он очутился в ярко освещенном холле. Первое, что он увидел, было собственное отражение в зеркале. Он критически посмотрел на страшно худого человека в обтрепанном костюме, и мгновенная озорная улыбка осветила его изможденное, заросшее щетиной лицо.

«Ты не похорошел, — сказал он себе, — но здесь тебя примут и таким. Наконец-то ты дома. Здравствуй!..»

«А дом у тебя шикарный, — подумал он, остановившись в нерешительности посреди холла. — Неделю тому назад ты и во сне ничего подобного не видел…»

Дом представлял собою переделанный под учреждение особняк, в котором следы былой роскоши — лепной потолок, паркет с квадратными фигурами и раззолоченные зеркала — терялись в приметах нового быта: на дверях висели бумажки с написанными от руки названиями отделов, коридоры были загромождены конторками и канцелярской мебелью. В доме царила атмосфера работающего на полном ходу учреждения, хлопали двери, стучали машинки, слышались голоса, а он стоял посреди холла ошеломленный и растерянный, пока к нему не подошел молодой человек в спортивной куртке на молнии и покровительственно не спросил:

— Вам кого, товарищ? Отдел кадров Центрального Комитета помещается на втором этаже.

«Почему у тебя сердце стучит громче трамвая? — спросил он себя, подымаясь по деревянной лестнице с резными перилами на второй этаж. — «Отдел кадров Центрального Комитета помещается на втором этаже». Вот второй этаж. Все очень просто, товарищ, — ты в Цека…»

Он был членом Цека, и, разглядывая теперь карточки на дверях с написанными второпях названиями: «Массовые организации», «Технический отдел», «Агитпроп», он вспоминал о том, как было в Дофтане, где он узнал впервые, что его кооптировали в Цека. Он сидел тогда в штрафной секции «Аш», в двухметровой камере — два метра в длину, два в ширину и высоту, пол цементный, потолок железный, вместо окна зарешеченная форточка, над дверью «визета». Он вспомнил крик «Руку к визете — проверка» и свисток старшего стражника; старший разговаривал с заключенными секции «Аш» только при помощи свистка. Он вспомнил скрежет открывающейся двери, которая имела железную штангу и открывалась два раза в сутки: в первый раз — для выноса параши, на это уходила одна минута; во второй раз — для обыска, на что уходило пять минут. Дверь стояла открытой целых пять минут, и он не отрываясь смотрел в коридор. Когда он видел тоненькую полоску солнечного света, он представлял себе залитую солнцем долину Праховы — она текла в ста метрах от тюремных стен, фиолетовую дымку над вершинами Карпат, — и у него начинала кружиться голова. Теперь он видел коридор, матовые электрические лампочки, привинченные к потолку, объявления, написанные чернилами на белых листах бумаги, прикрепленных кнопками к дверям, и у него тоже кружилась голова.

— Отдел кадров — в конце коридора, секретарь Центрального Комитета товарищ Думитриу — четвертая дверь направо…

Секретарь Центрального Комитета товарищ Думитриу тогда сидел в соседнем карцере, были слышны его шаги и звон кандалов. Они познакомились там же, в Дофтане, когда обоих на короткое время перевели вниз, в общие камеры. В другом карцере, тоже рядом, сидел член Цека товарищ Илие Панку, старый друг, с тридцать второго года. В секции «Аш» слышались не только его шаги, но и голос — член Цека Илие Панку пел в камере и громко разговаривал сам с собой. Иногда Илие кричал. Он начинал стучать в дверь и, когда приходил старший, кричал: «Выпустите меня отсюда — я не рожден для тюрьмы!» Или: «Переведите меня вниз, к товарищам!» Его избивали, но он все равно не успокаивался и продолжал протестовать.