Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

«Секретарь Центрального Комитета товарищ Думитриу — четвертая дверь направо». Сейчас он его увидит. Члена Цека товарища Илие Панку он больше никогда не увидит. «Выпустите меня — я не рожден для тюрьмы!» И он просидел в тюрьмах двенадцать лет, семь из них в Дофтане. Он и теперь в Дофтане, он остался там навсегда, около разрушенных землетрясением тюремных стен, на высоком берегу Праховы. Илие, лежит в крайней могиле слева, над обрывом. Оттуда видна пойма Праховы, клочья тумана и сползающие с гор белые барашки облаков. Над обрывом часто дуют ветры и бешено пляшут ленты облаков, а внизу под ногами вечно журчит вода Праховы, просачиваясь между камнями.

Член Цека, который медленно шел по ярко освещенному коридору, остановился и прислонился к стене. Он почувствовал боль, левая рука онемела, и ему показалось, что в коридоре очень мало воздуха.

«Надо бы принять таблетку, — подумал он. — А ну их к черту, эти таблетки. Ты вернулся благополучно домой — вот что важно. Сейчас ты увидишь Думитриу, Паску, Теодореску. Кого еще? Может быть, Марию Сурду, Ионела Вайда и Ференца Лайоша. Члена Цека Илие Панку ты не увидишь…»

И все-таки он его видел. Все время, пока он шел по коридору, он только его и видел. Не так уж много времени понадобилось, чтобы пройти весь коридор, а увидел он многое. Он увидел Илие молодого, загоревшего, веселого, таким, каким он был в тридцать втором накануне Гривицы, потом сгорбленного, с лихорадочно горящими глазами на сером лице, таким, каким он стал в Дофтане. Он увидел Илие шатающим по карцеру «Аш», хотя этого он никогда не видел. И как Илие устраивает «торжественные обеды» — вот это он действительно видел, когда они жили в общей камере на соседних нарах. Горячую пищу приносили через день, и член Цека Илие Панку учил всех, как нужно обедать. Он стелил свою куртку и раскладывал все так, чтобы ни одна крошка не пропадала. Сначала он выпивал юшку, теплую водицу неопределенного цвета и вкуса, потом приступал к плавающим в ней «твердым элементам» — картофельной шелухе или огурцам. Мамалыгу он съедал в самом конце, страшно медленно. «Самое трудное, — говорил он, — есть медленно, но в одиночке это необходимо. Иногда стараешься продлить обед возможно дольше, но не можешь остановить мысли, они бегут быстро, лихорадочно, и, потеряв над собой контроль, съедаешь обед в одно мгновение, сам того не замечая. Мысли останавливаются тогда, когда уже есть нечего, и остается только голод или тошнота. В такие минуты невольно становишься пассивным, покорным, тебя гложет тоска, и тут можно упасть духом, а это еще страшнее, чем голод».

Илие никогда не падал духом. Ему предстояло провести в тюрьме всю жизнь, а для него было невыносимо сидеть без дела даже час. Целый год он просидел один в секции «Эф», где даже перестукиваться не с кем было, и каждый день он протестовал, требовал перевода в общую камеру. И все время готовился к побегу. Он еще не знал, как ему удастся выбраться на крышу тюрьмы, но уже заранее готовился к тому, чтобы спрыгнуть вниз за наружную стену, и упражнялся в прыжках. Когда его выводили на прогулку, он прыгал со ступенек, все время увеличивая количество ступенек, пока не упал и не вывихнул себе ногу. Пришлось отказаться от прыжков, но он все равно не примирился и вскоре объявил голодовку. Тюремный врач говорил, что Илие сам хочет лишить себя жизни. Когда заключенные узнали, они тоже объявили голодовку, бестия Станеску объявил их бунтовщиками, и тридцать человек были избиты, десять переведены в «Аш». Они потом рассказывали, что на пятидесятый день голодовки Илие сорвался с койки, добрался до двери и начал кричать: «Палачи! Вы меня убили!»…

Из двери, на которой висел листок с надписью «Агитпроп», вышла плотная, краснощекая, черноволосая женщина и, мельком взглянув в лицо человеку, проходившему мимо в глубокой задумчивости, закричала на весь коридор:

— Боже мой, Старик!

— Я теперь помолодел, Мария. Не смей называть меня больше Стариком.

— Старик, Старик, — продолжала она, порывисто обнимая его и не слушая, что он говорит. — Ты сегодня приехал? Откуда? Где ты остановился? Боже мой, боже мой, даже глазам не верю…

— Товарищ Мария, член агитпропа Цека не должен упоминать всуе имени господа бога…

— Боже мой, ты шутишь, ты ни капельки не изменился. А мы думали, что ты в Вапнярке [99] При отступлении с Украины зимой 1944 года фашисты подожгли тюрьму в Вапнярке и убили содержавшихся в ней политзаключенных. и погиб там… Боже мой, боже мой… — Слезы заблестели у нее на глазах. — Значит, ты не был в Вапнярке? А где же ты был? Ах боже мой, почему я держу тебя в коридоре? Идем скорей к нам. Там Оливия, и Михай, и Анкуца. Идем скорей. Почему ты стоишь?

— Дай мне сначала заглянуть к товарищу Думитриу, Мария…

— Да, конечно. Иди к Думитриу — вторая дверь направо. А я побегу рассказать всем, что ты приехал. Боже мой, как они все обрадуются, когда я скажу, что вернулся — ладно, не буду называть тебя Стариком, — скажу, что приехал… — Она вдруг посмотрела на него расширенными от удивления глазами и замолчала.

«Боже мой, боже мой, она не знает, как меня зовут, — подумал он, глядя на ее сконфуженное лицо. — Славная, толстая Мария, ты ведь никогда не знала моего настоящего имени. Боже мой, я, кажется, тоже заплачу…»

Он не заплакал, он снова почувствовал боль, а она уже оправилась от смущения и вдруг вспомнила, что товарищ Думитриу уехал в город и вернется через час, не раньше. Она обняла его за плечи, от прикосновения ее толстой и теплой руки ему стало легче, и он забыл о своей боли.

В комнате, куда она его привела, было тесно от столов, стульев и блестящих конторок «фише». Все лица, которые его обступили, казались ему одним улыбающимся лицом, все руки, которые он пожимал, казались одной крепкой дружеской рукой. Когда Мария усадила его за стол и сунула в руки дымящуюся чашечку черного кофе, он стал наконец различать окруживших его товарищей. Все задавали ему вопросы, никто не ждал ответа, потому что каждый порывался что-то рассказать сам. Ему все время казалось, что все говорят об одном и том же, потому что каждый начинал с одной и той же фразы: «Помните, товарищи… Помните, как в тридцать третьем… Помните, как в тридцать четвертом… Помните, как зимой тридцать пятого?..» И каждый раз они вспоминали какой-нибудь провал, арест или тюрьму…

Когда минут через сорок Мария проводила его по коридору к товарищу Думитриу, тот уже сидел за своим столом и что-то писал. На нем был темный пиджак и полосатая рубашка без галстука. Лицо у него было простое, с прямым носом, темными задумчивыми глазами, и седина на висках, но волосы не поредели с возрастом. Он встал из-за стола, подошел к вновь прибывшему члену Цека с сердечной улыбкой и протянул ему свою руку, большую, сильную руку с темными, огрубевшими пальцами, как и подобает железнодорожнику.