Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Неполадка с мотором заставила нас остановиться. Выбравшись из «доджа», я услышал звуки скрипки и гул множества голосов — наша машина как будто нарочно остановилась на деревенской улице, в нескольких шагах от местной бодеги. Дверь кабачка была открыта настежь, помещение переполнено, скрипач в крестьянской белой рубахе и зеленых солдатских штанах сидел на табуретке; играя, он так согнулся над своей скрипкой, что я не видел его лица, а только разбросанные черные волосы и коричневые уши. Я прислушался к резким и грустным звукам, к словам любовной песенки, которую он не только играл, но, как принято здесь, «выговаривал», сопровождая каждую строку традиционными вздохами «оф-оф-оф!», без которых почти не бывает румынской народной песни.

Конечно, Ляна была ветреной, как все красавицы, любовь не идиллией, а горечью, влюбленный — раненым, неисцелимым человеком, но деревенский музыкант играл и пел с такой щемящей силой, что конечно же он имел в виду не только то, о чем говорилось в песне. Чувствовалось — человек так обижен, обманут в своих надеждах, так грустит о своих несбывшихся мечтаниях, столько тоски, скорби, безнадежности накопилось в его душе, что за каждым словом, за каждым вздохом о неудачной любви к Ляне стоит пропасть воспоминаний о всей его тяжелой и несчастной жизни.

«Зий, мэй!» [102] Давай! (жарг.) — восторженно крикнул чей-то пьяный, визгливый голос, когда музыкант, тряхнув волосами, вырвал из струн особенно жалостный протяжный стон, но большинство тех, кто толпились в комнате, мало обращали внимания на песню. То, что здесь происходило, не было похоже на гулянку, а скорее на беспорядочный митинг, звуки скрипки и тоскливые вздохи музыканта тонули в шуме и гудении многих голосов.

— Что у вас тут происходит, мошуле? [103] Дедушка. — спросил я пожилого румына, который одиноко стоял у стены с сырыми разводами; несмотря на жару, он был в овчинном жилете и барашковой шапке, надвинутой до самых глаз. — Что здесь происходит?

— Ничего, — сказал он, не поворачивая головы, видимо занятый более важными соображениями. — Ничего не происходит. Вот собрались поговорить…

— О чем, мошуле?

— Да так, обо всем. — Он поднял на меня свои пестрые, чуть воспаленные глаза и, увидев, что перед ним стоит советский офицер, не выказал никакого удивления, а только счел нужным пояснить: — Теперь у нас свобода…

Гордость, с которой были произнесены эти слова, совсем не шла к рваному овчинному жилету, качуле, и всему жалкому облику согнутого годами и трудом старика.

— Какая свобода, мошуле?

Он улыбнулся, не то ласково, не то снисходительно:

— Кто что хочет, то и говорит. — Улыбка его стала лукавой, и, показывая на толкавшихся кругом людей, он вдруг рассмеялся козлиным смехом: — Бе-хе-хе! Все теперь говорят, а господин жандарм не слушает. Господин жандарм занят — он на посту. Ну, это я понимаю — ему полагается теперь быть на посту. А где господин примарь? А господин Ионашку? А Гица Калтабош? — Он вертел головой, словно разыскивая их по комнате, и делал знаки, приглашая и меня искать вместе с ним, потом развел руками, как бы показывая, что он очень сожалеет, но так оно и есть: жандарма действительно нет, примаря нет, и остальные важные особы, господин Ионашку и Гица Калтабош, тоже отсутствуют. — Бе-хе-хе!..

— А эти кто? — спросил я, показывая на окружающих.

— Эти? — Он снова осклабился. — Это все голодранцы. Один к одному. Те самые, которым Антонеску обещал землю в России, а теперь вы, русские, пришли к нам. Бхе-хе!.. — Он даже закашлялся от смеха по поводу столь неожиданного оборота событий и снова, без всякой как будто связи с предыдущим, повторил то, что сказал в самом начале: — Теперь у нас свобода…

Люди, одетые в «ицарь» [104] Узкие штаны. и белые рубахи, одни с непокрытой головой, другие в барашковых шапках, похожих на сахарные головы, в два ряда толпились у стойки, за которой стоял хозяин кабачка, человек с багровым лицом, — родной брат толстяка с рекламы ПЕЙТЕ ПИВО МЮЛЛЕР, висевшей тут же на стене. За стойкой шел беспорядочный, путаный разговор. Кто-то порывался сделать обзор политических событий, употребляя газетные обороты, а другой голос, настойчивый, жесткий, все время перебивал оратора:

— Ты отвечай прямо: будут делить? После той войны тоже обещали, ничего не сделали.

— Постой, постой, человече. Ты не торопись. Дай сказать по порядку. Англия и Америка заключили союз с Россией на основании…

— Какая Англия? Какая Америка? Ты отвечай прямо: будут делить?

— Политическое развитие послевоенной Румынии… — начал было политик, пытаясь вернуть разговор к общим вопросам. Ему снова не дали говорить.

— А ну-ка, замолчи! — Я увидел, как протискивается к стойке широкоплечий детина в порыжевшей от дождя и солнца военной фуражке. Он был весь красный и моргал глазами. — Все вы любите болтать впустую: будут, не будут делить… А я вас спрашиваю: кто будет делить? Бояре? Разве они такие дураки, как мы с вами?

Нетрудно было понять, о чем идет речь, и я снова обратился к старику в овчинном жилете:

— Есть у вас помещики, мошуле?

— У нас в Трифешти? — спросил он с какой-то даже обидой в голосе, как будто я заподозрил его родное село в неполноценности. — А как же! — Он начал загибать пальцы: — Господин Елефтереску — раз. Господин генерал Антониу — два. Госпожа Смаранда Андронаке — три. Потом Гица Калтабош — чем не боярин? Есть и другие: Николау, Друцу, Василиу. Есть у нас помещики, есть! — закончил он почти с гордостью.

Тем временем у стойки разгорались страсти. Широкоплечий детина хватал всех за руки, не давая никому слова сказать:

— Разве они такие дурни, как мы с тобой?

Кто-то пытался оттащить его от стойки:

— Мэй Ионика, — дай людям слово сказать!

— Что сказать? Что он может сказать? Пусть скажет: разве бояре дураки?

— Дайте мне сказать, — неожиданно вмешался в разговор высокий парень; он стоял у самой стойки, и у него были рыжеватые, мокрые от пива усы. — Дайте мне сказать. — Он вытер усы и выпалил единым духом: — Наш генерал кону Алеку выиграл свое имение в карты у грека Мавроматиса!

— Вздор! — сказал хозяин кабачка. — Греки скупые — они в карты не играют.

— А в табле и д о м и н о н играют, — сказал рыжий. — Кону Алеку мастер играть в д о м и н о н и обыграл грека. Это было еще до той войны, мне дед рассказывал.

— Все враки, — сказал кабатчик. — Никогда такого не было, чтобы грек проиграл имение.

— А я тебе говорю — было. Наша земля от самой речки Фрумушика до балки Инэу вся в карты выиграна. Это так же верно, как то, что я румын.

— А кто тебя знает — румын ты или не румын? У тебя вот усы рыжие…