Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Теперь он шагал по кабинету ровным, спокойным шагом и вспоминал желания, которые он удовлетворил в жизни. Их было немало, приятно вспоминать: служба в армии, первые повышения по службе, поездка в Америку с заданием абвера, первые награды, женитьба. Он женился на той, на ком хотел, хотя о ней, пожалуй, и не стоит вспоминать — брак был неудачным. Он никогда, собственно, не мог понять почему. Теперь поздно об этом думать. Подумать о дочери? Дочь — союзница своей матери. Пожалуй, и о ней не стоит думать — ей нет дела до него. Никому нет до него дела. Никому, кроме соответствующих отделов абвера и гестапо. Значит, никому, кроме смерти. Он снова со страшной ясностью представил себе всю безысходность своего положения. Он был представителем Гитлера в Бухаресте, и он прозевал заговор против Гитлера. Этого ему не простят. После 20 июля Гитлер никого не прощает. Вот я и вернулся к исходному пункту. Как ни вертись, а думать приходится только о смерти.

Он вдруг вспомнил смерть своей няни, единственного человека, которого он любил в детстве. Когда она умирала, ему было четырнадцать лет. Он помнит, как она лежала часами неподвижная, задумчивая, и он спросил ее, о чем она все думает. Ответ ее был неожиданным и странным: «О тебе, мой мальчик, — о тебе и о всех, кого я люблю». Перед смертью няня думала о тех, кого она любит. Он остановился, почему-то пораженный этой мыслью, и потрогал рукой лоб. Ах, да, вспомнил он вдруг, да, это так, конечно, когда он держал в руках пулю, не свою, а т у, д р у г у ю, он уже вспомнил об этом. Да, да, к черту воспоминания, нужно думать о другом, о н е й. Он скривил губы в улыбку, лотом вдруг страшно заторопился, подбежал к столу, схватил револьвер и сунул его в карман. Все так же торопливо, словно боясь опоздать, он кинулся к маленькой двери, которая вела из кабинета в спальню, в его вторую спальню, о которой мало кто знал — даже жена о ней не подозревала, хотя несколько раз подолгу жила в посольстве. Он чуть было не толкнул дверь ногой, но в последнюю секунду сдержался, осторожно нажал ручку, и она подалась.

Комната, в которую он вошел, была небольшая, сплошь завешанная коврами, на полу, у широкой тахты, стоял маленький светильник на гнутых ножках, слабый матовый свет, проникающий сквозь вощеную бумагу, падал на лицо женщины, полулежавшей на тахте с закрытыми глазами. Это была Ингрид, его личный секретарь, его любовница и его начальник. Да, начальник, он отлично понимал, зачем ее к нему приставили и сколь многое зависит от ее донесений; а так как он всегда считался с фактами, то и привык думать о ней как о человеке, который в служебных делах стоит выше его самого.

Он сделал два шага к тахте и остановился, глядя на ее лицо с темными бровями, на ее пышные темные волосы, стянутые сзади в тугой пучок. Он не мог удержаться, чтобы снова не подумать о том, о чем думал каждый раз, когда разглядывал ее горячую южную красоту: в ней есть румынская или цыганская кровь, она из Трансильвании, у всех этих фольксдейче примесь низшей расы, возможно, что она даже еврейка. А впрочем, все это чепуха — какое это имеет теперь значение? К черту все лишние мысли, времени осталось так мало…

— Ингрид!

По тому, как быстро и спокойно она открыла глаза, он понял, что она не спала. Он сел на тахту и протянул руку, но она отстранилась, и ему показалось, что он уловил в ее взгляде отвращение. «Она больше не скрывает своих чувств, — подумал он со злостью. — Она их и раньше не очень-то скрывала».

— Уж поздно, Ингрид, — сказал он. — Осталось мало времени.

Она промолчала, все еще не сводя с него неподвижного взгляда, в котором он не мог прочесть ничего, кроме злобного отвращения. Она его презирает. Она молода и хочет жить. Она надеется, что будет жить и после окончания войны. Вынуть из кармана револьвер и нажать спуск. Все очень просто. Как все просто, когда речь идет о других. Даже с ней будет просто. Но потом ему придется нажать еще раз, что будет уж совсем не просто. Почему человек не смеет убить себя? Опять философия? К черту философию. Времени не осталось. А все-таки хорошо, если бы она согласилась добровольно. Они помогли бы друг другу и сделали бы это одновременно. Может быть, стоит предложить? Бесполезно. Она не согласится. А если и согласится, ей нельзя доверять — она его обманет. Надо полагаться только на себя. Он нащупал в кармане револьвер и сказал:

— Давай договоримся, как это сделать…

Она тревожно подалась вперед, но голос ее прозвучал тихо, почти спокойно:

— Вы опять о том же?

— Да, — сказал он почти с наслаждением. — Да, все о том же — о чем же еще? Это нужно сделать сейчас…

— Вздор! — спокойно сказала она. — Кто хочет, пусть стреляется. Я не собираюсь умирать…

— Почему? — спросил он и, почувствовав, что задал глупый вопрос, добавил со злостью: — Другого выхода нет, Ингрид. Завтра здесь будут русские, Ингрид, как же я могу тебя оставить? Я тебе помогу…

— Я не хочу от вас никаких услуг… трус!

— Вот как! — Он вздрогнул и судорожно сунул руку в карман. — Не я трус, а ты — ты боишься боли… Но ее не будет… Это так просто… Я видел много раз…

Она смотрела, как он наводит на нее револьвер, и вся сжалась под халатом. «Я переиграла, — думала она. — Пожалуй, не надо его дразнить — он выстрелит. Нет, не посмеет. Он трус. Надо его обмануть».

— Хорошо, — сказала она, стараясь изо всех сил улыбнуться. — Давай поговорим серьезно.

Наконец-то ей удалось посмотреть на него без ненависти. Но он увидел ее улыбку — мечтательную и чувственную, хорошо знакомую улыбку, которую она будет теперь дарить другим мужчинам, и это решило дело: он весь задергался и нажал курок.

Мадан услышал выстрел и остановился на трамвайных путях — он как раз переходил улицу Лаховари, пересекающую Каля Викторией. Стреляли в доме на углу, Мадан узнал подъезд с каменными ступеньками, фасад с высокими окнами, за ними овальный зал с зеркалами, задрапированными лентами со свастикой. Он видел его не раз в блеске огней, освещающих черные сюртуки и мундиры, увешанные орденами. И Мадан подумал: «Я стою перед зданием немецкого посольства, и там стреляют».

Это была первая ясная мысль, которая пришла к нему после того, как он выбрался из «Рая», из этого странного погребка, напоминающего преисподнюю. Он вышел оттуда пьяный, тяжело дыша и спотыкаясь. Он снова встретил Харона в мундире швейцара, тот бережно поддерживал его за плечи, но он все-таки зацепил буфетную стойку и хотел сорвать со стены зеркало, в котором увидел свое отражение и не узнал себя: опухшее, багровое лицо со вздутыми жилами на лбу. Такое же страшное, как все лица, которые маячили перед ним в табачном дыму «Рая». Очутившись на улице, он побрел, спотыкаясь, по тротуару. Ему все время казалось, что он проваливается, а дома вокруг него куда-то уплывают в тумане; голова трещала, словно собираясь расколоться, мысли запутались — он не знал, куда и зачем идет, не знал, кто идет, он не помнил себя, и все впереди расплывалось, пока не раздался выстрел, который разогнал туман. Теперь он узнал улицу, узнал себя, узнал дом, в котором стреляли. После первой ясной мысли появились другие. Они понеслись в его разгоряченном мозгу, тревожно обгоняя друг друга. Немецкое посольство, посольство рейха. Ейн фольк, ейн рейх, ейн фюрер! Полномочный посол фюрера стреляет. Я знаю, что произошло. Началось наступление. Последнее контрнаступление Германии. Секретное оружие введено в действие. Вперед. Зиг! Хайль! Зиг-хайль! Если началось наступление, надо его поддержать. У него есть револьвер, но он не умеет стрелять. И он не знает, в кого стрелять. Вот бегут люди, это враги, они будут отбивать атаку — их надо во что бы то ни стало задержать…