Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Он часто приходил в архив, смотрел, мучился и задавал себе вопросы, на которые не мог найти ответа. Он не мог понять, не мог объяснить себе даже такой вещи, как тайна появления этих фотоснимков. Современный фотоаппарат — воплощение чуда человеческого разума и цивилизации — фиксирует действия, на которые не был способен даже пещерный человек. Зачем это делается? Почти ни одно преступление не завершается без того, чтобы кто-нибудь не запечатлел его на пленку — чаще всего один из соучастников. Какой инстинкт, какие темные, неосознанные чувства выражены в этом коротком щелчке фотоаппарата, который раздается каждый раз, когда современный человек совершает то, что ему же самому выгоднее было бы скрыть от человеческих глаз? Бузня не находит ответа. Может быть, убийство не противоречит человеческой природе? Каин убил Авеля, но после этого бежал в пустыню, а современные потомки Каина никуда не бегут — они заставляют бежать свои жертвы. Может быть, современное человечество состоит только из сыновей Каина, его раса завладела человечеством? Но ведь и он, Дан Бузня, человек, и он сказал убийству н е т! Уже маленький, беспризорный мальчик Дан, выросший в нищей магале, где каждый день случалась поножовщина, сказал насилию н е т. Однажды он ударил своего товарища камнем по голове, увидел его слезы, перемешанные с кровью, и никогда уже не мог этого забыть. Взрослый Дан Бузня прочел все книги, в которых говорилось н е т; маленький Дан сидел рядом и радовался: ну конечно же н е т, кто не знает всего, тот не может взять на себя риск насилия. Потом началась война, и убийств стало так много, что Бузня начал сомневаться. Нежелание участвовать в убийствах заставило его уйти в себя, но он видел, что преступления умножаются, а его молчание бессильно.

Являются ли одиночество, бегство, отречение верным путем к спокойствию? Он знал по себе, что это не так. Вот он всегда молчал, а ему теперь хуже, чем когда бы то ни было. Надо выбирать между молчанием и убийством. Ему казалось, что в обоих случаях это капитуляция. Другого пути он не знал, продолжал говорить н е т и все больше сомневался. Сомнения были в нем, сомнения были в окружающих его людях. Только в фактах можно было не сомневаться. Война продолжалась, преступления продолжались — это были факты. И то, что лишь полная победа над Гитлером положит конец преступлениям, а победу несет с собой Красная Армия, — факт. И вот накануне ее вступления в Бухарест Бузня решил как-то выразить к ней свое отношение. Он не знал как. Ему хотелось высказаться, набросать на бумаге неясные, противоречивые мысли, которые бродили в его уме все эти последние месяцы. Запираясь, в уединенной клетушке редакции, охваченный, как никогда, презрением к окружающей его суете, лицемерию, лжи, он еще не знал, что напишет. Он думал о силе, которая идет с востока, об этих чужих, непонятных людях, которые поднялись после стольких ударов и все-таки пришли сюда, — и вдруг почувствовал зависть. Он никогда не видел советских солдат, но каждый день видел тех, кто боялся их больше всего на свете; он мало знал о Советском Союзе, но отлично знал тех, кто метался сегодня в панике и страхе. И он вдруг почувствовал себя частицей той силы, которая разворошила ненавистный ему муравейник. Так родились неожиданные и для него самого строки: «Как жаль, что я не русский… как жаль, что меня не зовут Сеня…» Потом все пошло быстро и закономерно:

Он писал, чувствуя и радость и грусть, он завидовал тем, кого никогда не видел, грустил о том, что его собственная жизнь прошла в душных клетушках редакции. И в тот самый час, когда директор газеты заканчивал передовую, горбун, собираясь домой, полоскал дурно пахнувший рот «Одолем», репортер подсчитал вероятную выручку от первых шантажей; когда за стенами редакции в сотнях и тысячах бухарестских домов люди ждали утра, строили планы, волновались, думали о будущем; когда за городом на дорогах, идущих с востока, севера и юга, гудели провода, гудела земля и, сонно покачиваясь в такт движению автомашин, пушек, танков, двигались люди, тысячи людей, усталых, запорошенных пылью, спящих на ходу, — «Не спи, старшина, — вот он, уже близко!» — «Кто?» — «Бухарест!» — «А до Берлина далеко?» — в этот час сутулый человек с изможденным лицом и нездоровым блеском в глазах сидел согнувшись над редакционным столом, заваленным старыми гранками, и писал:

Дан Бузня писал стихи и понимал, что он стал другим. Человек, который всегда говорил нет, сказал да.

«…Факты сильнее и быстрее всех попыток зафиксировать их на бумаге. Если осталось хоть одно мгновение, когда наш народ имеет возможность присоединиться к другим народам, ведущим на всей земле битву за свободу, если осталась еще хоть одна минута, то это нынешняя минута. И она последняя» [92] Из брошюры «Идет Красная Армия». .

Они столкнулись на углу Сэриндар и Каля Викторией — Мадан как раз подошел к террасе «Военного клуба» и узнал Бузню сразу, но тот смотрел на внезапно выросшую перед ним дородную фигуру, облаченную в светлый костюм, с таким выражением, как будто он увидел призрак.

— Привет, Бузня, — сказал Мадан. — Какая счастливая встреча.

Бузня не ответил. Он разглядывал этого человека, которого не видел несколько лет, и ему казалось, что от располневшего тела его бывшего знакомого веет трупным запахом. Он не подозревал, что чудовище еще живо и разгуливает по улицам.

— Ты не рад? — спросил Мадан. — А я, признаться, шел по Сэриндар в надежде встретить именно тебя…

— Заткнись, — сказал Бузня.

Мадан посмотрел на него с удивлением. «Бузня изменился, — подумал он. — Кажется, я снова ошибся. Он был когда-то наивным и добрым малым, а теперь с ним что-то стряслось. Уж не записался ли он к коммунистам? Может быть, лучше пожелать ему спокойной ночи?» Но вслух он сказал другое:

— Слушай, Дан, нам нужно потолковать. Ты румын, и я румын. Ты поэт, и я поэт — тебе когда-то нравились мои стихи. Мы с тобой придерживались разных мнений — я знаю, но почему бы нам не поговорить как румын с румыном? Давай поговорим…