Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

— Тебе не понравился концерт? — спросил Раду. Он смотрел на Анку и видел, что выражение ее лица не изменилось. — Тебе не понравилось? Ты ведь любила музыку…

«Нет, — думала она, — музыка звучала фальшиво, она меня больше не волнует, она мне почти так же неприятна, как вот этот горячий пот на лице. Но Раду прав: я любила музыку, — неужели я больше ее не люблю?

Я любила скрипку с оркестром, и фортепьяно, и контрабас, и английский рожок, и простой деревенский цимбал; я любила концертный зал еще до того, как в нем звучала музыка, любила предчувствие музыки, любила слушать, как музыканты настраивают инструменты, как среди шума и говора рассаживающейся по своим местам публики прорывается ленивое пиликание скрипок, сердитое квакание тромбона, короткий радостный возглас флейты; я любила концертные программы и концертные афиши; даже когда их трепал ветер и поливал дождь на мокрой, грязной стене — я не проходила мимо, всегда останавливалась, читала программу, и все вокруг преображалось, и я любила дождь, слякоть, грохочущие по мостовой автомобили и снующих по тротуару людей. Где эта любовь? Куда все девалось?»

Анка закашлялась, и участливая рука Раду снова приложила платочек к ее мокрому от пота лицу. «Бедный Раду, — подумала она, — он мучается больше меня, я испортила ему всю радость освобождения, я никогда не любила его так, как он меня, а теперь я совсем ничего не чувствую, даже жалости, только слабый отзвук какой-то. Хорошо, что он этого не знает…»

В комнате звучал голос, говоривший по-русски, — это Раду снова настроил приемник на Москву.

— Как ты думаешь — Саша тоже в Красной Армии?

— Саша Вылкован? Ну конечно же… А, черт, как мы об этом раньше не подумали? Если он в армии, он завтра будет здесь.

— Раду!

— Да, Анка.

— Обещай мне…

— Обещаю. Что я должен обещать?

— Если Саша вернется в Бухарест, ты не приведешь его сюда.

— Почему?

— Я не хочу, чтобы он видел, какой я стала. Он помнит меня другой.

— А, чепуха какая! Ты поправишься. Даю тебе слово, что ты поправишься. — Он сделал паузу и тихо спросил: — Если Саша действительно придет, как я смогу ему не сказать?

Она ничего не ответила. Он не поймет, думала она. Он не поймет, что ее не волнуют сейчас воспоминания. За эти пять дней она много раз перебирала их в уме, рассматривала, как фотографии в альбоме — все разные, но как бы окрашенные в один цвет — цвет любви. Главное в них была любовь. Самая радостная любовь была в детстве. Она любила всех, и ее все любили, наградой за любовь была любовь. Потом многое изменилось, но любовь оставалась. И в революционном движении важнее всего для нее была любовь…

Она любила движение. Она полюбила его сразу, как только поняла его цели, и чем дальше, тем сильнее она его любила. Она любила все, что связано с движением. Она любила таинственные для непосвященных слова: явка, контроль, техник; любила партийные клички — в них все было наоборот: блондинка называлась «чернушкой», безусый парень «стариком»; любила пароли с их неожиданными сочетаниями фраз: «Скажите, пожалуйста, как пройти к университету?» — «Извините, но у меня нет спичек», — они вызывали, улыбку, но их надо было произносить с серьезным, каменным лицом; она любила глухие переулки, запущенные скверы, лабиринты грязных дворов с двумя выходами — здесь безопаснее всего было назначить явку; любила тех, с кем она встречалась: юнцов, напускающих на себя важность, когда они говорили об указаниях «сверху», профессиональных революционеров — эти были простые, обыкновенные люди, они никогда не казались важными и таинственными; она любила и «сочувствующих» — этих меценатов движения, с которыми надо было обращаться, как с хрупким дорогим стеклом, в них было столько сомнений, страха, противоречий, а рисковали они не меньше других, иногда даже больше; она любила нелегальную литературу, любила манифесты, напечатанные на папиросной бумаге, газеты величиной с ладонь, любила скромные, ничем не примечательные на вид книжечки — обложка, титульный лист и первая страница из какого-нибудь бульварного романа или учебника, а все остальное — работа Ленина или сборник материалов Коминтерна; она любила заседания ячеек, комитетов, фракций — они начинались с придумывания безобидной причины, почему все присутствующие оказались вместе… Все это было, думала она. Потом был арест Саши, арест Раду, потом настал ее черед. Потом было то, о чем она не хотела вспоминать. Никто этого не знает. И Раду не знает. Может быть, он догадывается?

— Раду…

— Да, Анкуца…

— Ты видел, как расстреливали людей в лагере?

— Да.

— Как их избивали мокрыми веревками и бычьими жилами?

— Да.

— Как их заставляли танцевать с опухшими ступнями?

— Да.

— Как их обливали ледяной водой на морозе?

— Да… Зачем ты спрашиваешь?

— Ты уверен, что все видел?

— Да.

— Ты ведь не был в женском лагере…

Он испуганно посмотрел на нее.

— Не надо об этом, Анкуца. За все, что было, они понесут наказание. Теперь уже недолго ждать. Мы отомстим. Ты об этом не думай…

Она закашлялась и судорожно сжала его руку. «Мы отомстим. Ты об этом не думай». Ее обдало холодом, дыхание почти остановилось, но она все-таки продолжала думать. Она думала о том, что совсем не чувствует теперь то, что чувствовала т о г д а. Она задыхалась тогда от ненависти, от отвращения, от жажды мщения, а теперь ничего этого нет — только боль в груди и пустота. Какая-то гнетущая пустота внутри. Она не чувствует жажды мщения, не чувствует любви, не чувствует жалости, она ничего не чувствует, но ей трудно; даже т о г д а не было так трудно. Почему?

Она не понимала. Она не понимала, почему так мало волнуют ее воспоминания, как будто это воспоминания о ком-то другом. Почему ей безразлично, вернется ли завтра Саша Вылкован в Бухарест? Она снова повернула голову к картине и чувствовала, что не понимает и ее. И все нарисованные на картине фигуры непонятны. И вот этот голубой идол, у которого такой спокойный вид, — как будто он что-то понимает. Что может понять камень, если не понимает живой человек? Он всего-навсего мертвый камень, скоро и она будет мертвой… какие красивые камни видела она в Карпатах, и крест на Караймане был каменный, и хижина, где они отдыхали, была каменная; у ног старухи, изображенной на картине, сидит белая птица, белая, как снег, как тот снег, что лежал вокруг хижины, хотя был июль месяц, и луга были зеленые, а не синие, как здесь, на картине, и так весело было всю дорогу, мама говорила, что у нее не хватит сил, придется нести ее в гору, но она шла не хуже взрослых, она шла и шла, куда она шла? Там, в горах, было весело, в долине было весело, в городе, в Черной церкви в Брашове весело горели лампады, весело гремел орган, а теперь тоска и пустота, и она одна, совсем одна. Вот сидит Раду, почему же ей кажется, что она одна? А эти грустные фигуры на картине, эти двое в пурпурных одеждах, которые шепчутся, о чем шепчутся они? О смерти? Она так мечтала умереть т о г д а, но она не умерла, она умрет теперь, она ведь все равно должна когда-нибудь умереть. Как чувствует себя умирающий? Одиноко? Она не одинока, вот Раду, днем приходили товарищи справляться о ее здоровье, они все тревожатся за нее, только-она не тревожится, ей не страшно умереть, но ей тяжело, пусто и безразлично все, кроме того, что случилось т о г д а…