Илья Константиновский - Первый арест. Возвращение в Бухарест

Тогда — это тысяча девятьсот тридцать четвертый год, мансарда на восьмом этаже, на улице Смырдан, где он скрывался от ареста вместе с Сашей. Теперь тысяча девятьсот сорок четвертый — она наконец стала его женой, но это уже не Анка, а какая-то другая женщина — на висках у нее просвечивают кости, глаза безжизненны, даже голос изменился, стал надтреснутым, сломанным. С позавчерашнего дня, когда он ее увидел впервые в таком состоянии, он все испробовал, чтобы вывести ее из состояния равнодушия и апатии. «А помнишь? — повторял он сегодня все утро. — Помнишь, как в тысяча девятьсот тридцать шестом году… как в тысяча девятьсот тридцать седьмом… в тридцать девятом году?..» Она слушала и молчала. И он вдруг понял, что совершает страшную ошибку. Прошлое — это не только общежитие, студенческое движение, старые товарищи, прошлое — это провалы, аресты, избиения в сигуранце, — ни в коем случае не нужно напоминать ей о прошлом.

Теперь он изменил тактику и убеждал ее забыть прошлое и не думать о своей болезни. «Все худшее позади. Отдыхай и совсем ни о чем не думай».

«Лучше ни о чем не думай». Она молчала. Но не могла не думать. Она думала о том, что все, что с ней сейчас происходит, очень странно… О том, что вот Раду сидит здесь, рядом, она видела его мертвым, а он сидит живой и видит, как умирает она… Как можно об этом не думать? Она видела его мертвым, пусть только на фотографии, но он был мертв, и она почувствовала тогда все, что чувствуют, глядя в лицо умершего близкого человека. Это было три года тому назад, в тот бесконечно длинный и горький день, когда началась война. Раду ушел с утра на явку и не вернулся, все полагали, что он арестован, а через неделю она увидела его фотографию — мертвое лицо с задранным кверху подбородком и темными ссадинами на лбу. Она увидела фотографию случайно в воскресном номере газеты «Универсул», среди объявлений о купле-продаже, о том, что разыскивается болонка, откликающаяся на кличку Фифи, среди траурных извещений в черных ободках, с черными крестами и черными медальонами, из которых глядели спокойные лица тех, кого уже нет в живых; лицо Раду не было окаймлено траурной рамкой, наверху была жирная надпись: «КТО ЕГО УЗНАЕТ?», а внизу, мелким шрифтом: «Обнаружен труп неизвестного мужчины 28—30 лет, шатен, рост ниже среднего, просьба к тем, кто может его опознать, явиться в морг (институт «Доктор Мина Минович», набережная Дымбовицы) с 9 до 2 ч. дня». Она прочла объявление два раза и ничего не почувствовала, словно ей сделали укол, парализовавший все ее чувства, кроме слуха и зрения.

Прошла целая вечность, пока она добралась до морга. Все казалось неправдоподобным, невозможным: Раду — н е и з в е с т н ы й м у ж ч и н а 28—30 л е т? Произошла нелепая, случайная катастрофа? Он попал под автомобиль? Ш а т е н, р о с т н и ж е с р е д н е г о, п р о с ь б а к о в с е м, к т о м о ж е т е г о о п о з н а т ь… Какой-то служитель в белом халате остановил ее у дверей, она протянула ему газету с объявлением и вдруг увидела в его глазах испуганное, умоляющее выражение, как будто он хотел, чтобы она поскорее ушла. Она ничего не поняла и продолжала стоять с протянутой газетой, пока не подошел другой человек, без халата, с тонкими черными усиками на бледном лице, и взял ее под руку. Она думала, что он поведет ее вниз, туда, в мрачный и холодный подвал, туда, где т р у п н е и з в е с т н о г о м у ж ч и н ы 28—30 л е т… п р о с ь б а к о в с е м… А может быть, там все-таки не Раду? Ш а т е н, р о с т н и ж е с р е д н е г о, п р о с ь б а к о в с е м… Может быть, она ошиблась? Куда ее ведут? Почему назад, к воротам? Она шла, не сопротивляясь, она все видела ясно, в машине, которая стояла у ворот, сидел полицейский, но она все еще ничего не понимала, но тот, первый, с черными усиками, схватил ее за руки и грубо втолкнул в машину. В эту секунду она очнулась, словно кончился тяжелый, непонятный сон. Она все поняла. Раду не в морге, Раду в руках полиции, они поместили объявление, и она попала в ловушку. Она ощутила острую боль, к ней вернулись все чувства, на глазах появились слезы, и она снова стала человеком. Только одного она тогда еще не поняла: Раду жив, фотография была сделана, когда он лежал без чувств после того, как они его избили. На очной ставке она его увидела, он сидел на скамье с изменившимся лицом и ручейками запекшейся крови на щеке и подбородке, с мокрыми, слипшимися на лбу волосами, избитый, но живой. Это было, было… А потом? Нет, она не станет вспоминать, что было потом. Потом ничего не было.

В комнате зазвучали голоса. Раду стоял у включенного радиоприемника и вертел ручку регулятора. Где-то гремел марш, и железно-громкий и вместе торжественно-печальный голос заглушил все остальные.

— Это Москва! — сказал Раду. — Это салют. Ты только подумай, Анка, — уже завтра, на рассвете…

— Да, завтра, — сказала она, и он услышал ее новый, жестяной голос, которого он не знал прежде. — Завтра я даже не смогу встать и спуститься вниз…

— А, глупости! Ты обязательно все увидишь.

Она испытующе посмотрела на него:

— Не надо лгать, Раду. Ты сам в это не веришь…

Он подошел к кровати, растерянно погладил ее влажную и тонкую, как у ребенка, руку.

— Не будем спорить — тебе нужен покой. Хочешь послушать музыку? — Он обрадовался, что напал на эту мысль, и возбужденно продолжал: — Музыка тебя успокоит. Ты ведь так любила музыку…

Он снова начал вертеть ручку регулятора, но музыки нигде не было. Всюду звучали разные голоса, голоса войны, ликующие крики победителей, вопль побежденных, голоса надежды и голоса отчаяния, самоуверенные и твердые, торопливые и вкрадчивые голоса, что-то утверждающие и что-то отрицающие. Голоса сменялись фанфарами, рожками, учащенным, тревожно-напряженным стуком метронома. «Радио Рома!.. Тиз из Лондон колинг… Ахтунг, ахтунг — Берлин!.. Говорит Москва!..» В Москве гремел салют, в Берлине была воздушная тревога. Война шла на земле, война шла в эфире, война шла на всех частотах радиоволн, приемник трещал, он не мог вместить весь этот рев и рык, все эти спорящие, перебивающие и заглушающие друг друга голоса, пока вдруг из шума не выделилась музыка — где-то играла скрипка, тихая и страшно далекая.

— Может быть, это Шопен, — возбужденно сказал Раду, настраивая приемник.

Анка невольно улыбнулась:

— Это Моцарт — концерт ре мажор со скрипкой. Где играют?

— Не знаю. Должно быть, в Америке, в Австралии… где-нибудь, где нет войны.

Скрипка звучала все ближе, вступил оркестр, и голоса снова заполнили комнату, голоса любви, добра, надежды, шепот ветра, рокот прибоя, радостные крики птиц над водами. Слушая музыку, Анка вдруг снова посмотрела на висевшую над кроватью картину. Краски тоже музыкальны, подумала она, вот эти оранжевые, голубые и пурпурные фигуры на холсте, от них словно тоже льется мелодия, не такая нежная, как та, что в приемнике, там скрипки звучат слишком красиво, в этих фигурах другое созвучие, беспокойное, опьяняющее. Тут Анка услышала заключительные аккорды концерта Моцарта — ликующие литавры, тихий шелест смычков, звуковая живопись, повествующая о радости и ожидании счастья.