Тугельбай Сыдыкбеков - Среди гор

— Да как ее пить, если буза не готова, — вразумлял Курмана Сапарбай. — Зачем ты пристаешь к Бюбю-джене?

Заслышав голос Сапарбая, Иманбай шевельнулся, из-под кожуха высунулись его голые ноги.

Курман, усевшийся было на полу посередине комнаты, удивленно протянул:

— О-о, мой Имаке… Он разлегся, как сам Сансызбай… Здорово! — Курман облизнул пересохшие губы. — Когда-то ты был даже посредником между родами, помнишь?.. Лежи, лежи, Имаке! Эх, могила отцов, всякое бывает! Джигит то едет верхом на верблюде, то ходит пешком. Если есть бог на небе, то, может, придется тебе быть и беком в этом аиле, Имаке…

Иманбай не утерпел, сбросил кожух, поднялся и приказал жене:

— Черт с ним, что не перебродило, наливай, жена, бузу! Курман правильно говорит: чем жалеть нашу бузу для Сапарбая, лучше вылить ее в яму!

Полное ведро бузы поставили перед Курманом.

— Пей, Сапарбай, опрокинь чашку! — приставал Курман с пьяным упрямством. — Что ты мнешься! Калпакбаев еще ничего не сделал тебе, а от бузы Имаке брюхо твое не лопнет; пей сколько влезет, все переварится. Я угощаю тебя, пей!

Сам Иманбай не без опаски выпил чашку бузы, но после второй он осмелел и даже похвалил питье:

— Э-э, ничего, поспела уже буза. Пейте!

— А ты и сам пей, Имаке! Не бойся, деньги я буду платить.

— Молодец ты все-таки, Курман, молодец!

— А ты думал, что не заплачу! — Курман горделиво похлопал себя по карману. — Вот они где деньги! Они у меня не переводятся так же, как рыба в Иссык-Куле!

Почти полведра нескисшейся бузы выпил один Курман. После этого он потащил Сапарбая и Иманбая к себе в гости.

Жена его Батий, ушедшая от Бердибая, знала, какие сплетни ведутся о ней в аиле: «Несдобровать ей, — перешагнула через голову почтенного Бердибая и ушла к богохульнику Курману. Это не пройдет ей даром, наплачется, да поздно будет!» Чтобы отстоять свою честь и доказать, что она счастлива, Батий с особой старательностью следила за домом, содержала его в чистоте и порядке. Но одних ее стараний было, конечно, мало, а муж был плохим добытчиком, в дом он почти ничего не приносил, и поэтому они жили, кое-как перебиваясь, едва сводя концы с концами. Единственным утешением, в котором видела Батий свое счастье, был сын, родившийся вскоре после того, как она стала женой Курмана.

Свекровь тоже гордилась внуком, она его с рук не спускала. Маленький Тилек рос бойким, непоседливым ребенком, доставляя домашним немало радостных хлопот. Сам Курман тоже приободрился немного, припадки стали трепать его меньше, чем прежде, теперь он помогал и по хозяйству. И если бы бросил он пить и был бы разумным хозяином, то жили бы они нисколько не хуже, чем другие. Но Курман пил запоем. Мать и жена страдали от этого, не знали, как быть с ним.

Когда в дверях появился шатающийся Курман, ведя за собой Сапарбая и Иманбая, мать тоскливо подумала: «Опять он напился. Эх, горе наше!» Она неприязненно поздоровалась с Сапарбаем и, прижимая к груди малыша, молча вышла из дома.

Батий удивилась и обрадовалась приходу Сапарбая, давно он не был у них, она, несколько смущенная, потупясь, приветливо улыбнулась ему. Теперь она не бросала украдкой лукавые, вызывающие взгляды, как в те времена, когда была младшей женой Бердибая, наоборот, она стала серьезной и даже суровой.

— Гости пришли, байбиче моя! Разжигай очаг, ставь казан! — с хозяйским радушием распорядился Курман.

Батий расстелила гостям овчинный полог и молча принялась за свое дело.

Хотя буза была не очень важная, но выпили ее изрядно, а если к этому прибавить еще пьяные, шумные разглагольствования Курмана, то легко понять, что мрачное настроение Сапарбая рассеялось, он повеселел. Теперь он, то и дело приглаживая усы, говорил горячо и громко, не уступая самому хозяину:

— Постой, Курман! Ты опьянел, потом скажешь, послушай меня…

— Кто опьянел? Это я?

— Да ты выслушай меня, я ведь твой гость!

— Правильно… Ты и Имаке… Имаке, рассуди нас по справедливости. Ведь ты всегда был посредником. Вот ответь мне, почему я стал таким? Все мы встретили советскую власть с открытой душой… А теперь выходит так, что переворот делал один только Шарше-голодранец, потому что он ходит под палкой Калпакбаева!..

— Ай, да брось ты их! — нетерпеливо махнул рукой Сапарбай. — Ты лучше подумай о себе сперва. Если бы ты оставил свою дурную привычку плевать на небо и вел бы себя, как нормальный человек, то не Шарше был бы теперь во главе бедняков!

— По-твоему, значит, я один смутьян, так, что ли?

— Нет, ты не смутьян… Ты просто артачишься, упрямый до дурости!

— О Имаке, скажи же по справедливости!

Придремнувший, томимый пьяной истомой Иманбай заморгал глазами и сонно промычал:

— А-а, что…

— Оставь ты его в покое, Курман. Об этом мы будем говорить с тобой вдвоем. Знаешь, я скажу тебе прямо, раньше ты с камчой в руке дрался за Саадата, словом, был пособником, во всем следовал за ним. Саадат — это Саадат! С ним играть нельзя! Это лиса, петляющая в лощине. Он знает, что ему надо! А вот чего нам с тобой не хватает? Ты не обижайся, я тебе скажу правду в лицо. Ты вдруг сбежал, поскитался немного, ну и попал потом нам в руки. Хорошо, это прощается, заблудился, побегал, но потом все-таки прибился к своим. Но если бы ты после всего этого, забыв о прошлом, стал бы жить спокойно, как все другие, то сейчас бы дела твои были не такими!..

— Так, так! Продолжай, мудрец мой!

— Ты не язви! Я выполнил свой товарищеский долг, совесть моя чиста, но ты махнул рукой на мои советы… Отбил у Бердибая младшую жену… Ну, это дело твое, на ком жениться: на девушке ли или на женщине. Вам жить, лишь бы дружны были. Дело не в этом. Вот ты уже мужчина, хозяин, глава семьи, а ведешь себя глупо, непутево!

— Так! — с обидой промолвил Курман и кивнул головой. — Если ты такой умный, то говори, продолжай!

— Я тебе говорю не от злости, пойми это! — продолжал Сапарбай все так же решительно. — Чем бесцельно проводить и без того не долгую жизнь, лучше выкопать могилу и живьем лечь туда!

— Погоди, ты все сказал?

— Нет. Как раз в ту пору, когда все мы стали стремиться к большой цели, ты на все махнул рукой, запил, отошел от народа.

Стиснув кулаки, Курман подался вперед:

— Я так и знал, что ты это скажешь! Но разве, кроме меня, никто не пьет? Выпивка — это так себе, это не главная причина моих несчастий, и то, что ты говоришь, — просто придирка!

— Нет, не придирка!

— Постой! Ты не очень-то разоряйся!.. А не кажется ли тебе, Сапарбай, что сам ты очень напоминаешь ту мышь, которая мечется, не находя нору, привязав к хвосту сито!

Сапарбай язвительно усмехнулся.

— А что, дошло, за сердце схватило?

— Ты не выхваляйся передо мной! Когда несчастье схватит за ворот, то каждый может покачнуться в седле. Вот тебя припугнул этот горлопан Калпакбаев, назвал апартунусом, и ты уже сник, сидишь теперь даже со мной! Вот видишь, ясно тебе это? Жизнь не так уж проста, чтобы с ней можно было играть так, как бы мы с тобой играли в альчики. Если разгневаешь жизнь, то она, будь ты хоть великан, держащий на ладони гору Орток, все равно набросит на тебя свою узду. И так скоро, что и глазом не успеешь моргнуть! Постой, не перебивай! Когда ты говорил, я слушал, сдерживая себя! Ты вот говоришь, что я живу без цели, а чем ты это докажешь? Постой… Самое большее скажешь, что я буян! Так ведь вы меня называете?