Тугельбай Сыдыкбеков - Среди гор

Курман еще хотел сказать: «Я ведь тоже такой же сын бедняка, как и ты, батрачил с малолетства, как же ты можешь обзывать меня прихвостнем Саадата?», но не сказал этого, оставил на конце языка. Раздраженно махнув рукой и нахмурившись, он замолчал.

— Ты что насупился, говори до конца!

— Все равно не поймешь!

— Не веришь, что ли, мне? — сказал Сапарбай и испытующе прибавил: — Ну хорошо, стало быть, мы не верим друг другу!

Иманбай давно уже выжидал, чтобы вмешаться в разговор, и когда Сапарбай повторил свои слова:

— Ну, конечно, теперь вы мне не верите! — он вскочил с места:

— Сапарбай, ты ошибаешься!

— Об этом и Калпакбаев говорит, для меня это не новость! — ответил Сапарбай и зло рассмеялся.

— Не смейся! — Иманбай привстал на колено и, выставив указательный палец, горячо заговорил. — Слушай это правым, слушай это левым ухом! Ты для нас был и есть свой Сапарбай. Мы верим тебе! Правильно делаешь, говори Курману в лицо о его недостатках. Эй, Курман, ты не вороти нос, нечего дуться! Вот есть такая… — Иманбай запнулся, подыскивая какую-то хлесткую поговорку, и потом сказал, — есть такая поговорка у казахов: «Шкодливого теленка лошадь лягает». Ты, малый, пойми это. Слишком умным считаешь себя! А сколько невзгод ты перенес из-за своей строптивости? И пьешь еще. Хорошо, пей, но пей с умом, а то что же получается: губы твои еще не притронулись к чашке, как ты уже на ногах не стоишь, а сам просишь налить еще.

— Верно, Имаке! — поддержал его Сапарбай. — Наш долг слушаться вас. Браните нас, мы это будем принимать без обиды, бейте, мы будем это сносить!

— А попробуй не снеси! — Польщенный словами Сапарбая, Иманбай выпятил грудь и горделиво улыбнулся. — Если я не столь грамотен, как вы, зато я больше вас живу на свете. Ну-ка ответьте мне, где и когда киргизский сын смел не послушаться совета старших? Кто не уважает старших, того и бог не уважает! И я, как старший, тоже выскажу свое мнение. Эй, Курман нелюдимый, опомнись, посмотри на себя! Бузу ты пьешь у меня в долг. Если я сейчас потребую с тебя все долги, то у тебя, наверное, и волос не хватит! Но ты пойми, ведь я с тебя еще не потребовал ни гроша, не так ли? Какой ты ни есть, а я жалею тебя. Или ты загордился тем, что отбил у Бердибая его красотку, уж не знаю? Но сам-то отбился и от Саадата и от молодежи. Чем ты занимаешься, не пойму: не видать ни скота, за которым бы ты ходил, ни сена, которое бы ты косил. Да и бузы тебе не выпить столько, сколько могу выпить я, а утром встретишь тебя, еще солнце не взошло, а ты уже пьян. Ну, вот скажи, малый, что у тебя на душе. Давай говорить начистоту!

Иманбай перевел дыхание и расправил плечи, будто бы гору целую перевернул. В комнату вошла Батий. Все это время она была в соседней комнате, что-то жарила там, кипятила чай. Выражение ее лица было очень странное. Разгоряченное у огня лицо Батий еще больше горело от стыда и обиды за мужа. Она слышала слова Иманбая, и, видать, особенно задело ее, когда тот сказал Курману: «Или ты загордился тем, что отбил у Бердибая его красотку?» И без этого осточертели ей вечные пересуды байбиче, которые возненавидели молодую женщину за то, что она так дерзко осмелилась уйти от всеми уважаемого знатного Бердибая. «Ты осквернила адат, блудница ты!» — говорили ей в глаза и за глаза. Сколько ни крепилась Батий, стараясь смолчать, но подчас становилось невыносимо, и тогда она дерзко отвечала даже самой байбиче Карымшака:

— Это не ваше дело! Я ушла от мужа, а не вы, так какая вам забота? За мои грехи ункур-манкиры не поволокут вас в ад, не бойтесь, сама буду ответ держать, — и хлопала дверью.

Возмущенная байбиче мигала припухшими веками и ворчала вслед:

— Эх, жизнь пропащая! Старики лишились уважения, молодые лишились стыда. Вот, казалось бы, какие тихони, а скажешь им слово, так они десять в ответ!..

Гнев и обида постоянно жили в душе Батий, как неродившиеся близнецы. И сегодня весь день она была не в духе. Грубоватый Имаш по простодушию своему, конечно, не мог заметить этого. Да если бы он и знал состояние Батий, вряд ли бы поостерегся говорить такие вещи прямо — это не в его натуре. Он лихо заломил заячий треух и по-свойски сказал вошедшей Батий:

— Эх, молодочка, ну-ка, присаживайся сюда, разговор есть!

Словно порыв ветра ударил по тлеющему огоньку. Неожиданно для всех Батий резко выпрямилась и, подбоченившись, резко ответила:

— Отстаньте, я вам не молодочка!

Иманбай опешил, запнулся и растерянно разинул рот.

— Ишь ты, чем больше молчишь, тем больше наговаривают! Какая я вам красотка? Может, еще скажете, что я шлюха или вертихвостка?

— Ой, Курман, что с твоей женой? Ведь я же пошутил…

— Шутите, да знайте меру. Когда это я красовалась перед вами, когда это я прижималась к вам? Уж не я ли повытерла шерсть с вашей захудалой Айсаралы?

— А ну, замолчи! — прикрикнул Курман на жену. — Ты не имеешь права пререкаться с Имаке!

— Так пусть он не смеется надо мной! — На глазах Батий навернулись слезы, увлажняя ресницы. — Если я пришла к тебе, то пришла по любви, — сказала она расслабленным, смягчившимся голосом. — Что тут позорного? А вот извели меня, проходу не дают, каждый тычет мне в глаза: и женщины и мужчины. Или на всем свете только я одна ушла от одного и вышла за другого? Говорят, что твоя припадочная болезнь и даже твои запои — все это будто бы от меня, во всем меня винят! Разве я не умоляю тебя бросить бузу и водку, да если бы ты слушался… Мало мне горя своего, так еще отвечай и за тебя…

Курману стало неловко:

— Ой, да ладно уж, оставь ты, ради бога, надоело!

Батий в ответ раздраженно дернула плечом:

— Вот дождались: даже Имаке, который никогда не заглядывал мне в глаза, и тот сегодня обозвал меня…

Иманбай, сидевший с разинутым ртом, в своем нелепом заячьем треухе, недоуменно всплеснул руками:

— Ой, Батиш, ты постой! Ведь я не хотел никого обидеть. Помнишь, однажды я был немного выпивши и моя Айсарала бодро шла по улице… Тогда ты была еще младшей женой Бердибая? Проезжая мимо, я увидел, как ты мелькнула в дверях, поводя плечами… Давеча я вспомнил почему-то об этом, ну сдуру и ляпнул такое, что самому теперь совестно. Так за это я склоняю перед тобою свою голову, — Иманбай, будто молодая невестка, поклонился ей в пояс, — и прошу простить! Не обижайся на меня. Пусть другие болтают что угодно, но то, что ты бросила Бердибая и нашла себе друга по сердцу, этому мы с Бюбю всегда были рады. Вот он сидит, твой муж, пусть скажет: я за бузу беру плату с Карымшака и с Касеина, поблажки им от меня нет, а вот с Курмана еще не потребовал ни ломаного гроша, хоть он мне порядком должен за бузу. Пусть сам скажет!

Батий была тронута чистосердечным извинением Иманбая. Она сразу же подобрела к нему, как весеннее солнце.