Тугельбай Сыдыкбеков - Среди гор

Самтыр старался скрыть от людей, в какое трудное положение поставили они его своими вопросами.

— Я благодарен, что вы советуетесь со мной. Мы будем строить сатсиал не для Калпакбаева, а для себя, для будущего. Артельное хозяйство не выдумка Калпакбаева, а путь, который наметила партия. Значит, не будем с ним ссориться, а будем делать то, что указывает партия.

— Дело не в том, чтобы ссориться с Калпакбаевым. Если партия наметила такой путь, то мы пойдем по этому пути.

— Правильно говорите, Омеке. Я тоже призываю вас держаться пути партии.

После таких разговоров Самтыр почувствовал себя увереннее. «Значит, люди мне верят. Пусть Калпакбаев назовет и меня апартунусом, но я буду вместе с народом!»

Однажды утром, еще не попив у себя чая, Самтыр пошел к Сапарбаю. С тех пор как они стали соседями, между семьями их повелось приглашать друг к другу в гости, когда дома было какое-нибудь хорошее кушанье. Это особенно сдружило Зайну и Марию. Мария в последнее время была очень огорчена тем, что ее Самтыр не мог вступиться за Сапарбая, ославленного странным словом «апартунус». Каждый раз, когда она встречала опечаленную Зайну, ей было жаль ее и неудобно как-то за себя. Она пыталась успокоить подругу:

— Ничего, ты не грусти, Зайнаш! Может быть, все обойдется и Сапаш снова будет таким, каким он был всегда.

В прошлую ночь, узнав о тревоге Зайны, Мария несколько раз прибегала к ней. Когда Самтыр вернулся с собрания домой, Мария бросила на него негодующий взгляд:

— Вернулся! Небось поддакивал тем, кто охаивал Сапарбая?

Самтыр удивленно спросил:

— Ты что, не в своем уме или сон какой видела?

— А ты не кричи! Если ты настоящий коммунист, ты не присоединялся бы к этому Калпакбаеву и не обвинял бы честного человека.

— Слушай, да откуда ты знаешь, виновен он или нет?

— Может, даже и ошибся, так что ж из этого! — бойко ответила Мария. — Ну, ошибся, может, один раз, так, выходит, за это всю жизнь надо называть честного человека апартунусом? «Если боишься саранчи, то хлеб не сей». Чем бросать друга, когда тот горит в огне, лучше вот возьми мой платок, набрось его себе на голову и сиди дома! — она кинула ему косынку. — На, и давай сюда свою печать! Я пойду на Калпакбаева: или докажу честность Сапарбая, или пусть и меня тоже называют апартунусом. Давай сюда печать! Я заткну обе ноги этого Калпакбаева в одно голенище!

Самтыру было не до смеха. Он долго не мог уснуть: жена говорила правду.

Сейчас он шел к Сапарбаю, низко опустив голову — стыдно было ему. Но, разговаривая с Сапарбаем, он вскоре обрел обычное спокойствие.

— Слушай, Самтыр, — спросил его Сапарбай, — а как ты представляешь себе артельное хозяйство?

Самтыр не уловил сразу, куда клонит его собеседник, и ответил начистоту, так, как он сам думал:

— Ну, как тебе сказать… Это будет большое общее хозяйство…

— Конечно же большое хозяйство, но как организовать это хозяйство, каким путем?

Самтыр немного помолчал и потом ответил:

— Ясно, что путем сатсиала! Ведь в Положении, которое нам вручили, и во всех газетах пишут каждый день, что артельное хозяйство открывает путь к сатсиалу?

— Правильно, — спокойно произнес Сапарбай. — В этом нет никакого сомнения. После того, как народ организуется в артель, мы все сообща будем строить сатсиал! Это бесспорно. Но… вопрос сегодняшнего дня — это вовлечение большинства бедняков в артель…

— Ну, так дело идет неплохо! — обрадовался Самтыр. — По вчерашней сводке в наших списках уже семьдесят процентов бедняков…

Сапарбай невесело засмеялся:

— После того как меня сделали апартунусом, вы, видать, одержали большую победу!

— Я прошу тебя, Сапаш, не говори мне о своей обиде, я тут…

— Ну хорошо, хорошо! — Сапарбай глянул ему прямо в глаза и сказал твердо, сдержанно: — Пусть я, скажем, апартунус, но ведь я желаю добра. Семьдесят процентов — большая цифра, можно и похвалиться, но, как говорят: «Не радуйся тому, что родилось, радуйся тому, что выживет». А вот все люди, занесенные в список, пошли в артель по своей доброй воле или же они записались под давлением Калпакбаева? На этот вопрос должен дать ответ прежде всего ты, секретарь ячейки!

Самтыр вдруг сразу приуныл и ответил сбивчиво:

— Я еще не проверял этого… Кто его знает, раз записались, то, должно быть, по своей воле…

Оба замолчали, каждый думал о своем. «А ведь я не справлюсь, не могу руководить народом? Значит, я должен уйти с работы!» — признался себе Самтыр, пот прошиб его, он поднял голову и заговорил, торопясь:

— Ты меня не испытывай, Сапаш. Это ты привел меня с гор, где я чабанил, в аил. Я тебе честно признаюсь — непонятны мне приказания Калпакбаева! Если бы сейчас ты повел меня в отару, то даю тебе слово, там бы я был на своем месте! Наперед бога смогу сказать, какая овца принесет двойню, а какая одного. А это? — Самтыр неопределенно развел руками. — Не справлюсь я с работой секретаря партячейки.

Сапарбай испытующе спросил:

— Что, хочешь освободиться?

— Да, буду овец пасти. А иначе как быть? Калпакбаев никогда не дает совета, не подскажет, как быть, а как чуть что, так сразу берет за глотку. Говорит: «Ты поддерживаешь апартунуса и за это выложишь свой партийный билет!» Словом, ума не приложу, как быть. На вчерашнее собрание бедняков и батраков он ведь умышленно не позвал тебя. Обсуждали вопрос о кулачестве. Приняли решение, чтобы всех зажиточных хозяев обложить твердым заданием. Говорил только сам, никому не дал слова. Угрожал, ругал нас на чем свет стоит, и даже не так, как прежде, а похлестче еще. Наглеет он с каждым днем все больше…

В последнее время исполнитель Матай вел себя особенно заносчиво и вызывающе. Носился он на том же куцехвостом карем меринке, одетый в старую, доходившую ему до пят шинель. Прошлой осенью, увидев на базаре эту шинель, он взял ее за воротник, встряхнул и восхитился блеском пуговиц. «О могила отцов, вот это вещь! Куплю ее во что бы то ни стало, если даже цена ее будет равна стоимости трехлетнего коня. Я исполнитель и должен иметь такой вид, чтобы другие чувствовали уважение и страх!» — решил он тогда, обрадовавшись находке.

Даже в самые лютые холода Матай ходил в этой шипели.

— Эй, исполнитель-аке, что ты дрожишь, как Айсарала Иманбая? Надел бы шубу! — подавляя в себе жалость и смех, советовала жена.

Матай невозмутимо отвечал:

— Ты, баба, знай свои чашки-ложки! Когда я еду в этой солдатской шинели, она греет меня так, что пот прошибает!

Жена виновато улыбалась, обнажая щербатый рот. «Ну да, греет, конечно! Шинель-то сидит на тебе, как с отцовских плеч. Ветер небось гуляет за пазухой!» — хотелось сказать ей, да боялась. Когда Матай затягивал на себе ремень, обильно смазанный жиром, и после этого поводил плечами, то шинель вздувалась у него на спине мешком, так что туда можно было свободно упрятать пяток куропаток. Потом он садился в седло, и полы шинели укрывали бока лошади и его короткие ноги вместе со стременами. При этом он поминутно оглядывался по сторонам и был очень доволен, если замечал на себе чей-либо взгляд.