Тугельбай Сыдыкбеков - Среди гор

Объезжая табун, Иманбай вспомнил об этом и обрадовался, словно его осенила какая-то необыкновенная мысль. Он тут же поскакал домой.

— Эй, жена, достань мне ножницы! — крикнул он, не слезая с седла.

— Зачем они тебе?

— А тебе какое дело, сказано давай, значит, давай! Казенные лошади должны быть такими, как им полагается. Хвосты буду резать!

Сколько ни старалась Бюбю отговорить его от этой затеи, Иманбай остался при своем. У всех лошадей в своем табуне он отрезал хвосты ровно по скакательный сустав, гривы тоже сделал щеточкой. Принес домой целые вороха конского волоса и отдал жене, не преминув, конечно, похвалиться:

— Эй, негодная баба, смотри, что я тебе принес! Сама байбиче богача Сансызбая никогда не видела, наверно, столько волоса. Вот учти, когда батыр твой на большой должности, ты ни в чем не будешь знать нужды! Бери, бери, будешь крутить волосяные арканы!

Но радость Иманбая оказалась непродолжительной. Когда хозяева увидели, что натворил Иманбай, обкорнав хвосты и гривы лошадей, они пришли в неописуемое бешенство и тут же с кольями в руках бросились на него. На что уж спокойный человек Оскенбай, и тот даже не выдержал:

— Ты что натворил? Тю, бестолковый голяк!

Однако Иманбай нисколько не встревожился.

— А что, вам какое дело до казенных лошадей? Скоро пойдем через перевал, через реки. Так это для того, чтобы лед не намерзал на хвосты. Понимать надо и заранее вести борьбу против обледенения! — невозмутимо отвечал он.

Люди невольно расхохотались, но злоба их не остыла. Они тут же потребовали ответа:

— А где гривы? Зачем остриг? Или гривы тоже могут обледенеть?

— Так это я для красоты. Раз хвост острижен, положено и гриву остричь!

Султан не смог сдержать ярости и кинулся к Иманбаю:

— Чего дурачишься, что голову морочишь красотой какой-то там?

Имаш не дрогнул. Он мигом выхватил укрук и, понукая жеребца, заорал:

— Ты, шайтан, попридержи свой язык! Я остриг артельных лошадей!

— Дурак, в табуне у тебя и мой рыжий!

— Рыжий не твой, общественный.

— Что?

— То, что слышишь!

Иманбай не успел и глазом моргнуть, как Султан, разогнав коня, хватил его по спине дубинкой. Иманбай даже крякнул, из глаз его посыпались искры, но он тут же выпрямился в седле и с воинственным кличем, будто шел против тысячной конницы, пришпорил коня:

— Э-э, помойный шайтан! Если ты такой взыскательный хозяин, то почему прежде ты не обрушил свою дубинку на голову Калпакбаева, когда он обнимался с твоей красоткой Сурмакан?

С этими словами Иманбай устремился на Султана, но, видимо, всю силу и весь свой пыл он растратил в крике, и поэтому удар его укруком по голове Султана был не батыровским, а так себе, иманбаевским.

— Если моя вина в том, что я подрезал хвосты, то хитрец Саадат сводит твою красотку Сурмакан с Калпакбаевым! Почему ты этого не видишь, а видишь только куцые хвосты лошадей?

Если бы дать волю Иманбаю, то он много еще высказал бы кое-чего, так что тем, кто пришел на него с палками, сейчас поневоле пришлось быть усмирителями, они разняли дерущихся, развели их по сторонам, пожурили, поругали их, и вдруг кто-то рассмеялся над Иманбаем:

— О крикливый шайтан, будь ты неладен, ну и здорово ж дрался ты!

— Если ты взялся драться, так и дрался бы, а то разводишь сплетни о бабе его, а сам как следует даже и не стукнул! — вторил ему другой.

Кажется, правду говорят, что гнев и смех — родные братья. Вскоре кто-то из остряков сложил шуточную песню о драке Иманбая с Султаном и о красотке Сурмакан. Песенку эту распевали все, даже ребятишки.

Небрежным движением откинув полог на дверях юрты, Сурмакан вышла на улицу. Она была совершенно беспечна и весела и хотя на лице ее все еще пылал красный рубец от камчи, но она даже не постаралась прикрыть его платком. Шла она как всегда величественно, поводя бедрами и плечами. Было прохладно, но оделась она легко. Широкое, с множеством складок платье развевалось вокруг ног. Под рукой она зажала узелок с маслом, залитым в ягнячий желудок.

— Эй, женщины, что же вы не собираетесь? — кричала она на улице. — Жена нашего Аким-джигита (так уважительно называла она Саадата) родила сына! Идемте на смотрины.

Завидно было подругам, что Сурмакан так свободно и независимо идет в гости. Им тоже хотелось пойти, и они, неумело скрывая зависть, отвечали:

— Ты что, дороги не знаешь, иди! А мы потом пойдем, успеется…

— Ну, как хотите, а я и сама дойду!

Молодые женщины, глядя вслед уходящей Сурмакан, осуждающе говорили между собой:

— Ах, срам какой! Вот бесстыдница, вчера только муж таскал ее за волосы, а сегодня, смотри, идет себе как ни в чем не бывало!

— И-и, подружка, что и говорить! Будь она проклята, совести не имеет! Если сам бог не в силах усовестить ее, то что может сделать камча Султана? Эта Сурмакан, как собака, живучая! Ее бей не бей, а она все свое…

— Это правда, дорогие. Такие, как она, и на том свете заведут любовников, может, и там приманят какого-нибудь ангела?

К дому Саадата со всех сторон не спеша тянулись байбиче в огромных белых тюрбанах, их окружали принаряженные в яркие шелковые платья и платки молодки.

В гостеприимно открываемые двери первыми входили байбиче и, еще не заняв места, наперебой поздравляли близких новорожденного:

— С сыном вас, мать Саадата!

— Пусть сыну покровительствуют духи предков!

— Да сбудутся ваши слова! — отвечала довольная мать Саадата, рассаживая почтенных байбиче на одеяла и кошмы.

Новорожденного держала в ручках проворная старушка. Она то и дело прикрывала лицо мальчика платком и приговаривала:

— Плату за смотрины давайте, даром не покажу!

— А стоит ли он этого?

— Стоит, не пожалеете!

— О-о, какой батыр! Стоит, конечно, дать, получайте…

— И-и, дурашка курносый, весь удался в своего бесшабашного отца, о боже!

Новорожденный смотрел на мир беспечным, равнодушным взглядом, ерзал в пеленках, а умиленные старухи, слегка щипнув его за лобик или нос, целовали свои пальцы, воркуя всякие добрые пожелания:

— Будь счастлив, дурашка, дай бог тебе долгих лет!

— Пусть слава и могущество отцов перекочуют к тебе!

Кто не знает, что стоит только женщинам вырваться из дома и собраться где-нибудь вместе, им и удержу нет, а особенно в таких торжественных случаях, как, например, смотрины новорожденного, когда в доме полно всяких угощений.

Большой самовар попыхивал паром, а белый фарфоровый чайник, напоминающий продолговатое гусиное яйцо, то и дело с готовностью склонялся над пиалами. Может быть, в сотый раз сегодня заваривали новый чай. И может быть, не один, а несколько овечьих желудков, наполненных топленым маслом, были вскрыты сегодня для гостей. Здесь были и колотый сахар, и урюк, и изюм. Старым байбиче поочередно подносили чай с каймаком: