Тугельбай Сыдыкбеков - Среди гор

Карымшак простонал, язвительно ухмыляясь под усы:

— Насилия теперь нет… Но очень уж сильна и настойчива у тебя агитация, Сапаш!

— Эй, Карымшак! — живо обернулся к нему Соке. — А что ж ты хочешь? Не агитируй, не разъясняй, а так, без понятия дела, вслепую, иди и вступай. По-твоему, выходит так! Агитацией и разъяснениями делу не повредишь!

Потом Соке, как бы вспомнив о чем-то, круто повернулся лицом к президиуму, поднял руку:

— Наши активисты считают меня середняком. Ну, середняк так середняк. Мне все равно, что край, что середина. Сыт, обут и одет, как говорится, а большего мне и даром не надо. Если аил кочует, я тоже кочую, остановится на стойбище, я тоже останавливаюсь. В хозяйстве моем — голов десять крупного и голов двадцать мелкого скота. Прикинешь, как будто бы не мало. Но если учесть, что киргиз живет только разведением скота, то это не так уж много: это все равно, что отруби без зерна. Вот если богатыми назвать иноверцев из ближайших сел, это я понимаю! У них и кони, и бричка, и плуги, и бороны, а сколько во дворах кур и уток, какие сады, а пчелы их несут мед со всех горных цветов, которых у нас море! Там самый последний бедняк живет, как наш бай. — Соке облизнулся от восхищения и продолжил: — Как бы там ни было, но ты, сын мой уполномоченный, разберись, поразмысли, какие у нас баи и что они за баи. Проверь каждого в отдельности, а то получится так, что если вы будете считать только головы скота, то даже тот, который со дня сотворения мира не обновил на плечах старый кожух, и тот сойдет за кулака, и придется ему, горемыке, отправляться в страну «Пойдешь — не вернешься»! То, чего я не скрываю от бога, я скажу в лицо и тебе, товарищ Термечиков, и хочешь — люби меня за это, хочешь — нет. Когда начали переписывать все в хозяйстве и составлять списки за списками, то мы со старухой тоже не сидели руки сложа. Иль не правда разве, что скот дорог человеку, как собственная печень? Чем отдавать свое нажитое добро неизвестно кому, мы решили попользоваться им сколько сможем. Ну и того самого… Мы, стало быть, зарезали да продали две головы крупного и пяток мелкого скота. Остальное все на месте. То, что говорили сегодня здесь, агитация это или нет, это меня не касается. Но я хочу остаться в артели и другого мне не надо!

Пока Соке садился на свое место, Сапарбай несколько раз восклицал:

— Дельно сказал, аксакал! Правильно…

— Правильно, конечно! — раздался сзади густой голос Карымшака. — Кто не желает артели, пусть тоже открыто выступает.

Тут поднял руку Мамбет. Все это время он сидел с выражением обиды и недовольства на лице.

— Проходите вперед, Маке! — сказал Самтыр.

— У меня всего четыре слова, сын мой уполномоченный, и все они о моей жалобе и недовольстве! — сказал краснолицый Мамбет. — Если дозволите, то я хочу открыто высказать здесь, перед народом свое недовольство.

— Говорите, говорите все, что думаете!

— Комсомольцы нам так сказали: «Артель приведет нас к сатсиалу, к новой, равноправной жизни». «Хорошо, — подумал я, — чем жить — день сыт, день голоден, лучше я вступлю в артель, буду жить равноправно, как и все». Так порешил я, и когда начали составлять списки, то у меня были одна лошадь, корова с телком и четыре овечки. Лошадь моя и по сей день в общинном табуне. Вчера пошел я глянуть на нее и глазам своим не поверил! Нет у ней ни хвоста, ни гривы и сама, как тень — еле на ногах держится. Да, приезжают однажды активисты и говорят: «Ты не сможешь хорошо ухаживать за своими овечками, сдавай их в общинную отару». Погнал я своих четырех овечек и пустил в отару. Как ни говори, а все же заботишься о своем добре. Недавно пошел я взглянуть, думаю: как там они? Ох и доволен же я был! Куда там, так «хорошо» ухаживали за ними, что лучше и не надо. Одна, оказывается, сорвалась в пропасть, вторая утонула в болоте, третья тоже там где-то, а четвертую пастуху отдали за его труды. Вот и получилось так, что пустил я в отару четырех овечек, а отара их всех и проглотила…

В толпе кто-то насмешливо заметил:

— Ой, Маке, что ты печалишься? Ты по крайней мере хоть знаешь, куда девались твои четыре овечки, а я вот совсем не знаю, куда девались мои сорок овец: исчезли, будто в воду канули!

— Эй, да что там сорок овец, когда со всех овец уже шерсть облезает!

— Ну овцы-то это еще ничего, Султан! — отозвался мельник. — А вот мой карий конь вовсе облез, прямо голяшом ходит! Срам глядеть!

— О, так это еще полбеды! — загудел рыжебородый, пучеглазый детина. — А у моего коня, что сдал в табун, на спине мясо красное, кожи нет. Видать, Иманбай после бузы мяса захотел, вот и зажарил кусок кожи!

— Ну, я ж и говорю, — наконец вымолвил Мамбет, растерявшийся от выкриков, — если артель — это то, о чем мы сейчас говорили, то я сыт по горло. Как хотите, товарищ уполномоченный, но я пока не желаю вступать в артель.

Крепко распалили Иманбая реплики, брошенные в его сторону. Он вскочил и замахал руками.

— Ясно… Понятно! — зашумел он, торопясь и сбиваясь. — Выходит, что я провинился, ухаживая за лошадьми. Конечно, это давно так повелось: и в батырбековское время и в советское время я был плох и неугоден. Мне никогда спуску не давали! А в чем я виноват? Сказали — в общину, я в общину, сказали — ухаживай за лошадьми, я ухаживал. Значит, за это я должен слушать здесь упреки и ругань! Может, вы еще припомните о хвостах и гривах? И за это я должен отвечать? Раз уж скот казенный, то он должен иметь казенный вид. Я и подогнал: остриг хвосты и гривы лошадям. Так неужели я должен нести за это наказание? Ладно, другое еще скажу. Прибыл Калпакбаев. Сказал, что не только лошадь, но и жена твоя и дети сдаются в общину и не будет теперь твоего-моего, все — общее. Ну, если начальство само так говорит, то почему бы я не имел права ездить на лошадях, за которыми я ухаживал? Табун общий, значит, и мой. Ну, я и ездил, правда, частенько менял коней. Так что из этого? Или вы думаете, что я под седло подкладывал колючий кустарник? Нет, на лошадей я сделал потники и кошмы. А уж что послано богом, этого не только я, но сам Барпы-мулла не в силах отменить: одна лошадь прихромала, другая облезла вся, у третьей вздулась спина… Но велика ли беда! Вот и весна пришла, отгоним мы их на джайлоо, они там так поправятся, что и не узнаешь…

Люди разразились хохотом, но Иманбай на это даже бровью не повел. Он еще больше разошелся. Распахнув кожух, он сдернул с продолговатой головы колпак и подался вперед, глядя на Исака сощуренными глазами.

— Послушай, уполномоченный, что я скажу! У нас всегда попадается не тот, кто выпил айран, а тот, кто чашку лизал. Калпакбаев тут взбаламутил нас: «Нет твоего-моего, все общее, все вы равные хозяева!», а сам теперь уехал в Москву. Сегодня ты прибыл и говоришь, что он неправильно делал, а за него, выходит, должен отвечать я, общинный табунщик. А завтра нагрянет другой начальник и скажет, что Термечиков был неправ. Опять же мне придется страдать. Я не хочу, чтобы меня поднимали по ночам и описывали в доме все, вплоть до ступы. Если ты мне дашь подписку, что ты никогда не ошибаешься, то я еще подумаю, а нет, так оставьте меня в покое, не пойду в артель. Нужно мне очень отвечать за каждую лошадь, захромавшую по воле божьей!