Тугельбай Сыдыкбеков - Среди гор

Таких богачей, как Киизбай и Шоорук, на собрании не было. Их не приглашали, а если бы и позвали, то все равно они не пришли бы. Делать им тут было нечего, потому что свое мнение они уже исчерпывающе высказали еще тогда, в ночь жертвоприношения. В последнее время они обращались к народу, стараясь вызвать к себе чувство жалости и сострадания, говорили о том, что их якобы на каждом шагу незаслуженно обвиняют во враждебных действиях.

«Если даже у какого-нибудь активиста ненароком захромает лошадь, и то мы виноваты! Во всем, оказывается, мы виноваты. Это мы мутим народ и тянем его назад. В таком случае мы не будем выходить из домов. Посмотрим, что они тогда скажут. Терять нам нечего, нам и так осталось жить с заячий хвост!»

Правда, они побаивались за свой негласный вызов, но верили в свою правоту и в свои клятвы, данные в ночь жертвоприношения. Конечно, они не остались совершенно безучастными к сегодняшнему собранию. Как говорится, лягушка попадет в пустыню, но думы ее в болоте. Так и старые аткаминеры, некогда стоявшие у власти, сидя сегодня по домам, тревожились, переживали, молили бога свершить их желания. А молили они бога только о том, чтобы вновь обрести «добрую старину», чтобы остаться, как прежде, самостоятельными хозяевами. Если бы жизнь повернула вспять, то Киизбай снова заполонил бы горы своими табунами и стадами; Шоорук вновь бы обрел потомственную родовую власть над народом, и уж тогда такие оборванцы, как презренный Шарше, не только не посмели бы без почтения упомянуть его имя, а сидели бы у его порога и ждали, когда он бросит им обглоданную кость. «О создатель, мы тоже твои рабы, не карай нас, мы были всегда верны тебе, сверши наши желания!»

Эта тоска о прошлом жила в душах Карымшака и Касеина, она передавалась и многим другим, таким, как Султан и Абды. Хотя Шоорук, Бердибай, Киизбай и остались дома, у своих очагов, но на собрании были люди, выражавшие их интересы.

В своем сообщении собранию Исак подробно и просто объяснял суть тех грубых ошибок, которые повлек за собой порочный метод работы Калпакбаева. Когда докладчик начал говорить об этом, Карымшак встрепенулся, весь превратился во внимание и слух и лишь время от времени с нарочитой деловитостью покашливал и кряхтел, чтобы хоть как-то выразить свое злорадное удовлетворение: «Ага, вон как они теперь запели! Бог даст, они сами теперь поймут, что артель — это пустая затея и что ее надо быстрей распустить, чтобы не морочить народу голову». Эти мысли придавали ему смелость, и он все выше и уверенней поднимал свою огромную голову. «То-то, попробуйте насильничать, — подкую своего рыжего скакуна, возьму ружье, заберу жен и детей и ускачу в горы. Попробуй найди меня тогда!» — думал он.

Карымшак глянул на Касеина. Но тот почему-то был подавлен, не поднимал головы и сидел нахохлившись позади своих аильчан. Что с ним? Непонятно было Карымшаку: «Или он принимает слова уполномоченного за чистую монету, или ему еще неясно что-нибудь?» Словом, Карымшак так и не мог понять состояние своего единомышленника и одновременно врага, но смутно чувствовал, что более проницательный и прозорливый Касеин что-то таит себе на уме. И действительно, сложная и тяжелая работа шла сейчас в голове Касеина. Он мысленно оглядывался на пройденный им путь и особенно горевал и жалел о последних годах своей жизни. Верно ведь говорится, что счастье — это неуловимая крупинка ртути в руках. Он сумел породниться с прославленным, могущественным Батырбеком, просватав свою племянницу, и к очагу его привалило неслыханное богатство. Но удача эта была непрочной. Она растаяла вмиг, как крупинка града, упавшая на ладонь. Но и тогда, слава тебе господи, счастье не насовсем покинуло его. Расплесканная чаша стала вновь наполняться до краев, но тут свершилось самое страшное — всколыхнулся аил, нежданная беда обрушилась на голову, как гром средь ясного дня, — пришла коллективизация. Откуда-то появился этот балбес Калпакбаев, и жизнь пошла прахом. «Презренные оборванцы, такие, как Мендирман, запросто увели на забой со двора моего молочного стригунка, а Иманбай, который прежде боялся подойти к моему порогу, загнал, искалечил моих лошадей. Но и это еще полбеды. Самое обидное — мой почтенный, как пророк, старец Киизбай загнан в угол и нет ему оттуда никакого ходу. Это что за издевательство и унижение! Нет, не смирюсь я с этим, близко не ступлю к артели! Все равно все потеряно, не наполнить теперь чашу счастья! Уйду отсюда. Просторный Ала-Тоо, который давал приют моим предкам, где-нибудь и мне отведет свой уголок!» — так думал Касеин. Тоскливо и сумрачно было у него на душе.

Но народ с каждым новым словом Исака оживлялся. Люди вдруг почувствовали теплое веянье заботы и доброжелательства, как будто после долгого пребывания в глубоком, промозглом ущелье вдруг вышли навстречу солнечным лучам. «О, если все будет так, как он говорит, то для бедняков нет ничего лучше, кроме этой артели!» — подумал Оскенбай и с надеждой найти поддержку своим мыслям глянул на Иманбая. Но тот, казалось, думал о чем-то своем, не совсем понятном и тревожном для него самого. Сегодня Иманбай почему-то пришел в старом войлочном колпаке. Откинув по обе стороны полы кожуха, он сидел, вздернув жиденькую бородку, глаза его сузились в щелки и рот был полуоткрыт. Сейчас он не очень боялся, что окончательно лишится своей Айсаралы, но пока и не находил, что артель — самое выгодное для бедняка дело и что надо без колебаний вступать в нее. Совсем другим были заняты его мысли. «Стало быть, этот негодный Калпакбаев признан апартунусом! — думал он. — А за мной тоже немало грехов: обкорнал лошадям хвосты, многим набил спины… Что мне будет за это? Сохрани бог, скажут, что и я апартунус! Но пусть только попробуют, сегодня же ночью поскачу на границу к начальнику заставы и возьму у него бумагу, что лошадям подстригать хвосты положено по закону. Ведь я с добрым намерением сделал это — хотел, чтобы лошади были по-настоящему казенными… Пусть хоть в Москву заберут, я и там докажу свою правоту!»

Укрепившись в этой мысли, Иманбай облегченно вздохнул и когда занес руку, чтобы пригладить бороду, его старый заскорузлый кожух сухо зашуршал. Чтобы не привлечь внимания этим шуршанием, он деловито прокашлялся.

Высоко в синем, бездонном небе цепочкой тянулись к востоку лебеди. В воздухе стоял смутный, неясный гул, казалось, сюда доносился шум могучих взмахов лебединых крыльев. Гортанными, отрывистыми криками приветствовали они свои родные края. Весна набирала силу. Но еще нетронутыми снегами и льдами скован суровый, неприступный Ала-Тоо. Он еще держит на своих вершинах тяжелые острова туч. И ему ничего не стоит вдруг низринуть тучи в долины, затеять снежный буран, дыхнуть холодом. Однако его могучий дух — дед-мороз на белом свирепом верблюде с мешками холода и стужи — уже поспешно покинул долины, откочевал на перевал. Он пока еще держится там и злобствует.