Тугельбай Сыдыкбеков - Среди гор

Люди в страхе шептали заклинания, а мулла продолжал свой рассказ:

— Морской паук оскорбился тем, что его подставили стреле капыра, он стал роптать: «Почему я, безвредно живущий на дне океана, должен терпеть такие муки? Если Пархон пускал стрелы в аллаха, то неужели же сам аллах не смог справиться с капыром?» Аллах дал знать пауку свою волю. «Я в силах перевернуть землю и небеса, но если я уподоблюсь простым смертным, таким, как Пархон, которые по своей человеческой глупости заносят руку на создателя, то чем же я, аллах, тогда отличаюсь от них? Пусть люди восстают против меня, — они заблуждаются, на то они и смертные. Я не стану им мстить: люди — мои дети. Я успокою их земные страсти, и они смирятся. Но если кто вздумает дурное против людей и божьих тварей на земле, если кто вздумает истребить их, то такого я накажу и потом наставлю на истинный путь. Ты зря ропщешь, морской паук: если стрела пронзила твою шею, то ты не погибнешь. Ты теперь будешь дышать жабрами!» Вот поэтому у рыб и других тварей, живущих в воде, появились жабры. Так бесконечно милостив аллах! Все, что делает человек — и добро и зло, — аллах сам кладет на весы… В наше время появилось много смутьянов, богохульников, все это на примете аллаха, и ничто не останется без наказания… Но аллах не станет уподобляться низким смертным, его воля образумит выскочек… Так же, как он смирил капыра Пархона, так же смирит он и теперешних смутьянов, они тоже подвластны аллаху…

Бердибай, сидевший как черная туча, вдруг горячо заговорил:

— Э-э, это истинно так, аллах и сейчас смиряет смутьянов, только не все это понимают. Вот возьмем хотя бы этого непутевого негодного Курмана: совсем недавно он скакал на сером жеребце по аилам, поносил погаными словами всех и вся и даже самого аллаха… Но не прошло и года, как шайтан вселился в него, он стал путаным, отбился от людей, припадки бьют его, словно бы его дурным ветром обдало! А что, разве это не кара аллаха?

— Правильно говоришь, Беке! — сожалея, сказал Мендирман. — Курман поплатился за свой богохульный язык. До этого довели его наши «комсомолы»!

— Эй, Мендирман! — перебил его Иманбай. — Чем говорить о «комсомолах», ты лучше своего брата, наглеца Шарше, наставь на ум. Кто по всей долине самый невоздержанный на язык? Твой бесноватый брат Шарше! Уйми сначала своего Шарше!

Мендирман не возражал Иманбаю, он разделял его мнение о своем брате.

Барпы продолжил разговор:

— В святом коране сказано: «Каждому дана воля исповедать веру по своему выбору». А второе изречение гласит: «За грехи одного другой не отвечает, благодеянье одного не переходит к другому».

— Да живет справедливость и разумение аллаха! — проговорил чернобородый.

— Каждый отвечает за себя: за грехи понесет наказание, за добро получит добро. Курман, плевавший в небо, тронулся умом, и Шарше найдет свое, он тоже не избежит гнева аллаха. Наступит и его черед!

Мулла замолчал. Наступила гнетущая тишина, но вскоре ее нарушил Карымшак:

— Ну, разве не глупость, скажите, а? Хотят возвысить батраков, чтобы они управляли народом! Ну, не смех ли это! Да возьмите, к примеру, этого пастуха Самтыра. Его хоть на седьмое небо вознеси, а Самтыр был и будет Самтыром!

— Э-э, что и говорить, Карымшак! — ответил ему молча сидевший Касеин. — Самтыра хоть пять раз в Мекку свози и сделай святым, — все равно он не схватит даже хвоста связанного по ногам теленка!

— Ой, нет, не оберемся мы бед от этого Самтыра, вот увидите! Этот сыромятный «чокой» с тех пор, как побывал в Поронзо на курсах, совсем возгордился. Куда там, пешком не подходи!

— Дурак всегда есть дурак! — вставил Бердибай. — Конечно, он позабыл о пастушьем посохе, стал «ячейкой». Ясно, кому же гордиться, как не ему!

— Однако же и поделом нам! — со злостью начал Карымшак. — Саадата сами травили: он и склочник, он и байский сын, сняли его, ну, а что нам от того, что теперь верховодят не байские сыновья, а самые что ни на есть бедняки из бедняков — Сапарбаи и Самтыры? Что прибавилось нам от этого, а? Наоборот, что ни день, все тошнее становится жить, смута идет, как грязь… То все говорили: «этот — бай, а этот — манап», а теперь всех под одно — и в страну «Пойдешь — не вернешься»! Ой, кто знает, что будет, лишь бы уцелеть в этой смуте!

К полудню мужчины, сидевшие, балагуря, на сухих пригорках или в домах, где еще оставалась буза, обсуждали последние новости.

— Ой, что-то не верится! Ну как может народная власть поступить так: разве она против народа? Скорей всего, кому не по нутру теперешняя жизнь, тот и пустил со злости такой слух!

Другие сомневались:

— Кто его знает, одному богу известно, что впереди!..

Третьи возражали:

— Это тебе не бабьи сплетни! Об этом говорят не кто-нибудь, а «большие, как горы», Карымшак и мулла. Они-то лучше знают!

— Вот то-то и оно! Как можно не верить словам муллы?

— Я ж и говорю, они-то не простые люди! Уж они-то неспроста говорят: что-то тут, должно быть, есть.

Женщины, сидя у очагов с пряжей, тоже по-своему судачили, захлебываясь, вздыхая и охая:

— И-и, милые, страсти-то какие, а! Сами болуши говорят: «Пусть слышат уши, но не приведи видеть такое глазами!» Страсти какие! Это же «большие, как горы», люди сами рассказывали и сами страшились…. Корголдой наша рассказывала… Ой бедняжка, страху натерпелась… Говорит: «Не мне рассказывать, не вам слушать… Я как сидела, разинув рот, так и осталась и ковш-то выронила из рук… обомлела: всех видных да статных молодок в общину сгонят спать с мужчинами, а других, что похуже, — в поварихи». Сама-то Корголдой прослезилась, ну не уймется, сердешная, шутки ли — такого страху натерпеться…

— Ай, бедняжка! — подхватила, шамкая, старуха с запавшим подбородком. — Это она убивается о своем Мендирмане. Боится потерять его. Да кому он нужен такой! Молодые джигиты-то посильнее небось!

И идут в этот дом, словно по нюху, женщины с пряжей, с клоками шерсти. Они идут, прислушиваясь на ходу к разговорам, бережно неся свои новости. Здесь собрались не только старухи, но и молоденькие келин тоже здесь. Те, что поучтивей, скромно сидят в сторонке, пряча глаза под платком, и тихо вздыхают про себя. «Это как же срамоту всю открывать при народе! Что же это будет?» — думают они, переживая. Но есть среди них и бедовые, такие, что за словом в карман не полезут. Одна из них — Сурмакан, жена лютого до битья Султана. Она то и дело нагло перебивает на полуслове старших, доказывая сама, что правда, а что нет. Она не может усидеть на месте, ерзает, кокетливо гримасничает и играет бровями. Султан — третий ее муж. У прежних Сурмакан долго не задерживалась: поживет год-полтора и уйдет, а вот с Султаном она живет уже три года. Вначале золовки поговаривали за глаза, а то и в глаза, что, мол, наградил их бог вертихвосткой. Она, мол, и Султана оставит в дураках: не будет из нее верной жены, привыкла таскаться — уйдет.