Тугельбай Сыдыкбеков - Среди гор

Сурмакан растерялась, не находя что ответить. А Батий продолжала:

— Знаем мы и вашего «большого, как гора», болуш-аке! У него губа не дура, знает, где что сказать. Если ему это выгодно, он и соврет и обманет. А народная власть за народ, и, если надо будет отдавать в общину скот и землю, так это, может, для нас даже лучше будет: власть тоже о чем-то думает и знает, что делать!

Аимджан плотнее сжала одутловатые губы и промолчала, а Бермет и другие старухи поддержали Батий:

— Вот то-то, милая, пусть это так и будет. Может, бог не зря послал тебе добрые слова!

— Верно, байбиче, то, чего мы боимся, только одни сплетни! Так зачем прежде времени распаляться!

Аимджан-байбиче насупилась:

— Распаляйся не распаляйся, а то, что сказали «большие, как горы», люди, это так и есть. Как можно сказать, что это ложь?! Разве они когда впутывались в сплетни? Нет!

— Да, милая тетушка! — певучим голосом поддакнула невысокая полная женщина. — Как мы можем сомневаться в их правоте? Ведь это не простые люди, раньше мы не могли и ступить туда, где они сидели! Мы не можем сомневаться в речах почтенных людей, за это грозит проклятье!

Сурмакан теперь снова оживилась:

— Но такие, как Батий, не боятся проклятий, им это нипочем! Ах, забыла она, что жила и кормилась у болуша, а теперь грешит против него: лжет он, мол, обманывает! Бесстыдница, за его-то добро и его же в грязь топчешь!..

— Я нашла себе друга, а болуша твоего и знать не хочу! Да и что тебе надо от меня, дура? Ты лучше о себе подумай, беспутная!

Последнее взорвало все, что накопилось и разгоралось медленным пожаром в душе Сурмакан. Она бросилась к Батий и завопила:

— Не забывай, такие, как ты, не достойны даже ходить по следам болуш-аке! Он святой человек, на полах его чапана можно совершать намаз. И ты, блудная, перешагнула постель такого человека и привязалась к какому-то грязному бродяге! — Сурмакан показала в сторону сидящей байбиче Аимджан и добавила: — Как ты смеешь находиться здесь, где сидят такие почтенные святые люди? Тебе здесь нет места, убирайся!

Батий почувствовала себя так, словно ей в лицо грязью ударили. Она ринулась к Сурмакан.

— Ах ты, беспутная собака! — закричала она и вцепилась в волосы Сурмакан. Но та не растерялась и тоже схватила Батий за косы. Они поволокли друг дружку во двор.

Все женщины остались на своих местах, и только байбиче Аимджан решительно встала, накинула на себя лисий ичик и, полная гнева, стремительно вышла из дверей, приговаривая на ходу:

— Да будьте вы прокляты, негодные твари! И что только меня притащило сюда к вам, о боже?!

Сурмакан и Батий словно подлили керосина в тлеющий огонь, после чего пламя вспыхнуло с новой силой. Еще сильнее разгорелись всякие слухи и сплетни: «Вот оно — началось! Молодки уже сейчас отбивают друг у друга мужей, таскают друг друга за волосы, рвут платья. А что будет завтра, когда всех, и старых и малых, сгонят в общину? Ни стыда, ни совести не останется у людей!»

Вчера Умсунай сама была свидетельницей драки, а сегодня, слушая разные новости, она не на шутку принялась за своего Соке:

— Ты бы, старик, потише вел себя! — говорила она. — Нам с тобой у очага надо греться, а не на собрания ходить.

— О-айт, старушка моя, ты что это: или сон какой видела? — удивился Соке.

— Эх! — жалобно простонала Умсунай. — Если бы только сон, то еще полбеды! А вот если то, о чем говорят, сбудется, то не сладко придется нам… Весь скот, все имущество — в один котел… А самим, значит, собираться в гурты да спать всем под одной крышей, под одним одеялом шириной в восемьдесят аршин! И первым долгом туда будут сгонять безлошадников, тех, у которых есть две-три скотинки, и таких активистов, как ты, старый… А всех других, кто не пожелает, погонят в лесные холодные края…

— О, ради бога, постой! — взмолился Соке, веря и не веря старухе. — Ну-ка, расскажи толком, откуда ты все это узнала?

— А что же, по-твоему, я выдумываю, что ли? — недовольно вздернула плечом Умсунай. — Это Карымшак сам рассказывал, он ездил в город. У Мендирмана собрались пить бузу все «большие, как горы», люди, ну и там рассказывали…

Соке настороженно замолчал, как бы прислушиваясь к подозрительному шороху. На лице его было написано искреннее удивление: «О боже! Ну откуда только узнают эти проклятые бабы, сидя дома, обо всем и даже о том, что и во сне не приснится? Ну разве можно им верить!»

Умсунай всегда была недоверчивой, во всем сомневающейся женщиной. Теперь она и подавно не давала покоя ни себе, ни старику.

— Вот дождался, добился своего? Все в активистах ходил, а теперь из-за тебя и меня не оставят в покое! — Голос Умсунай все больше дрожал от страха и гнева. Она побледнела, ноздри ее сузились и глаза потемнели. — Говорила тебе, брось… Так нет! Ты для того и записался в активисты, чтобы предать меня позору на старости лет…

— О-айт, старая, о чем ты говоришь? — спросил взволнованный Соке, облизывая губы. Когда он был не в духе или когда его раздражали, он обычно облизывал губы, а жену называл «старой». Зная об этом, Умсунай в таких случаях весьма своевременно утихала. Теперь же она даже бровью не повела и, еще больше распаляясь, продолжала свое:

— Вот только что начали подыматься на ноги, только выбились было в люди — и на́ тебе, такие страхи… без скота, без земли… без своего очага…

— Ой, да перестань ты, старая, причитать! — старался унять жену Соке. — Когда это бывало, чтобы все сплетни и наговоры оказывались правдой? Ты дай хоть присмотреться, разобраться, не сбивай меня с толку!

— Да, разобраться! — вдруг выкрикнула Умсунай с несвойственной ей горячностью. — Ты тогда поймешь, ты тогда разберешься, когда лишишься своей скотинки, что сроднилась с нами, как собственная печень, когда ты избавишься от меня, сорок лет в мире и согласии прожившей с тобой, когда ты лишишься своей Джипар, которую Чакибаш, — да будет ему благоденствие, — оторвал от своего родительского сердца, чтобы мы не были одиноки… Ты тогда все поймешь, когда останешься сам одинокий и брошенный, как нищий…

Старуха всхлипнула, зарыдала и, захлебываясь в слезах, уже не могла больше говорить. Сердце Соке тягостно сжалось, и, не зная, то ли бранить Умсунай, то ли успокоить ее, он вышел, хлопнув дверью. Соке ходил по двору, в нем то вскипала злоба на жену, то, наоборот, становилось жалко ее.

— Старая ты, старая… Сидит ведь весь день дома, а узнает черт его знает о чем… Или бабы могут постигать то, что у бога только еще на уме… Ой, беда с ними! Что за народ! Так помрешь прежде смерти!

Когда на Соке находил гнев, он и не пытался его заглушать, но зато так же быстро отходил и тотчас же забывал о всех обидах. Так было и на этот раз. Пока Соке прилаживал седло на спину флегматичного гнедого коня, гнев его уже остыл. А когда он вернулся в комнату за камчой, то на лице его даже играла улыбка.