Павел Макшанихин - Родимая сторонка

Вызывающе погордился, крутя белый ус:

— До войны годов пять бригадиром я состоял, сам кулаков в советскую веру переводил. Благодарность имел за труды и успехи. Оно и верно: на отличку у меня работали все!

Закрывая варежкой невольную улыбку, Роман Иванович поинтересовался:

— Как же ты их… в советскую веру переводил?

— Да ведь кого как: умных — лаской, дураков — таской! Ослушаться меня али обмануть невозможно было: кулаков этих насквозь и видел и все повадки ихние хорошо знал. Не приведи бог, бывало, ежели кто на работу не вышел без причины, упущение какое от меня скрыл али в спекуляцию кинулся. На первый раз упреждал, на второй — бил чем попадя. Наедине, понятно. Огреешь и кричать не велишь. Это я про дураков говорю. А умных, которые жить хотели и понимали, чего от них Советская власть хочет, — не трогал. Зря не обижал никого, по делу только взыскивал. Потому и жили справно, потому и уважали меня люди…

— До войны и здесь жили справно, Кузьма Матвеич, безо всяких колотушек. На работу, бывало, сами просились!

Не слыша будто, старик досадовал, качая головой:

— Эх, кабы загодя мне, Роман Иванович, знать, куда жизнь повернется, рази ж такая судьба моя была!

— Сам ты ее выбирал, Кузьма Матвеич.

— То-то и оно. Не уга́нешь, где упадешь, где встанешь!

Покосившись на свой бывший дом, под крышей которого голубела сейчас магазинная вывеска, не сказал ничего, кашлянул только неопределенно. Когда проезжали мимо пустыря, где словно слепая, все еще стояла с заколоченными окнами черная избенка Синицыных, спросил участливо:

— Жива ли мать-то у тебя, Роман Иванович?

— Померла, после отца вскоре.

— Кто же вас, сирот, поднимал?

— Братьев маленьких в детский дом взяли, в Ленинград. А я пока не подрос, у Андрея Ивановича жил, у Трубникова. Поди, помнишь его? Из города прислан был в Курьевку, а после отца председателем остался.

— Как не помнить! — усмехнулся в усы старик и отвернулся. — Братья твои при деле сейчас?

— Старший на фронте погиб, а младшие выучились, выросли, на заводах работают…

— Ну и слава богу. А своя семья-то велика ли у тебя?

— Нет у меня семьи, Кузьма Матвеич. То учился я, то на фронте был, то болел от ранения долго…

— Невеселая твоя жизнь, Рома! — пожалел старик.

От этого ласкового, забытого с детства имени дрогнуло что-то, потеплело в сердце Романа Ивановича. У мостика остановил Найду, скрывая волнение, сказал сухо:

— Вон в том доме, что с красным крылечком, живет сейчас зять твой…

Старик легко вылез из санок, обеими руками снял шапку.

— Спасибо тебе, Рома!

— Неначем… дядя Кузьма.

Было совсем рано, и Настасья вышла из дому не спеша, но, как только заслышала издали голодный рев скотины, заторопилась. В коровник она прибежала уже бегом.

Вторую неделю коров кормили кое-чем. Бока у них ввалились, мослы под кожей торчали острыми копыльями, в мокрых глазах жидко светилась тоскливая мольба к людям.

Глядя, как вяло перебирают они губами гнилую пареную солому, Настасья заплакала от жалости. Взяла веревку, сходила домой за своим сеном и бросила по маленькой охапке в каждую кормушку.

— Пропадете вы, сердешные, с нашими хозяевами! — глотая слезы, проговорила она с горечью и зло обрадовалась, когда в приоткрытые ворота влез боком во двор заведующий фермой Левушкин.

— Пришел, черт толстомясый! Погляди, погляди, до чего довел скотину! Масленицу празднуешь? Третий день брагой зенки с подвозчиками заливаете, а скотина без корму мрет…

Небритое опухшее лицо Василия Игнатьевича еще больше посизело. Не двигая шеей, он вывернул на Настасью белые глаза.

— Ты полегше, а то я те научу порядку. Помни, с кем говоришь!

— Ах ты пьянчуга бессовестный, он меня порядку будет учить! — тихо и яростно выговорила вдруг Настасья, ища глазами вилы. И на весь двор завопила исступленно: — Вот отсюдова, паразит, а то я тебе брюхо пропорю! И суда не побоюсь.

Левушкин испуганно попятился, но в воротах зацепился стеганкой за крюк.

— Бабы, обороните! Заколет ведь, сука!

Оборвав карман, выскочил на улицу и завизжал:

— Ты мне ответишь за свою кулацкую выходку! Привыкла тут за войну командовать, теперь завидуешь, что меня на твою должность поставили…

Со всего двора на шум сбежались доярки. Осмелев сразу, Левушкин опять пролез с улицы в ворота.

— Будьте свидетелями, бабы. Жизни лишить хотела!

И теперь уже сам начал наступать на Настасью мелкими шажками, грозно допрашивая ее:

— Ты на кого хвост подымаешь, кулацкий выродок, а? Я тебе кто? Я тебе начальник, руководитель, который поставлен тут, а ты на жизнь мою покусилась…

— Паразит ты, а не руководитель, всю совесть свою пропил, вот кто ты есть! — с плачем закричала Настасья, уже не помня себя от гнева. — Я хоть и кулацкий выродок, а больше двадцати годов состою в колхозе, и за честную работу мою не укорит меня никто. А ты от колхоза в первый же год убежал. Да и сейчас приехал сюда не помогать, а спекулировать. Бабу свою по базарам загонял — то с картошкой, то с дровами, то с мясом, то с сеном. Нам ребятишек обиходить некогда, а ты везде успеваешь. За нашими спинами живешь. Вот ты и есть настоящий кулак. Да тебя бы давно уж из партии вытряхнуть надо. Для своей скотины четыре стога сена поставил, а колхозным даже соломы гнилой не удосужился привезти…

Василию Игнатьевичу даже слова некуда было вставить. Он только отдувался, вытаращив остекленевшие от злости глаза. А Настя уже командовала:

— Ну-ка, бабы, поедемте к нему в сенник да для колхозных коров возьмем воз, а то с голоду околеют…

— Верно, Настя! Чего на него глядеть.

— Пошли, бабы! Скотину спасать надо.

Растерянно топчась около ворот, Левушкин что-то кричал еще, но бабы уже не слушали его. Они высыпали все на улицу, отвязали лошадь от вереи и кучей попадали с визгом и смехом на широкие розвальни.

— И мы масленицу справим! — уже весело говорила Настасья.

— В суд подам! — ошалело завыл Левушкин.

— Вот, вот, подавай, — пригрозила Настасья, подбирая вожжи. — Мы тебе покажем на суде! За все спросим.

— И до чего же горяч мужик! — смеялась бойкая на язык Нина Негожева, из новеньких.

— Н-но, Рыжуха, поехали! — тряхнула вожжами Настасья.

Левушкин выскочил из сугроба и тяжело затопал вслед им, но, задохнувшись, вернулся.

Не прошло и часу, как бабы, помогая лошади, втолкнули прямо в ворота огромный возище сена. Левушкин каменно стоял на месте, не вытирая злых мелких слез.

— Не вой, Василий Игнатьевич! — утешала его с воза Настасья. — Ужо на будущий год из колхозного отдадим.

— Дня на три хватит! — ликовали бабы, живо растаскивая сено по кормушкам.

Совсем повеселевшая Настасья тоже прибавила коровам сена.