Павел Макшанихин - Родимая сторонка

«Не больно беден, видать, получше нашего одежа-то!» — искоса глянула она на нищего и сунула в руки ему хлеб.

— На, дедко!

Старик растерянно принял хлеб, снял шапку и поклонился лысой головой.

— Спасибо тебе, дочка!

Оглянувшись, Настасья охнула и сбежала с крыльца.

— Тятенька! — с ужасом и радостью воскликнула она.

Старик неотрывно глядел на нее, пытаясь сказать что-то. Борода его тряслась. Обняв отца, Настасья упала на грудь ему и беззвучно зарыдала.

— Дома ли сам-то? — спросил он, держа в одной руке хлеб, а другой гладя голову дочери.

— Дома.

— Примет гостя, ай нет?

— Не знаю, тятенька… — растерянно зашептала Настасья, оглядываясь. — Не вышло бы худого чего! Кто его знает. Может, к тетке Анисье сперва зайти тебе?

Кузьма выпрямился, поправил за спиной мешок.

— Возьми-ка хлеб. Боишься, вижу, как бы отец жизнь тебе не попортил? В Степахино пойду я, дружок у меня там есть, звал к себе…

Настасья схватила отца за рукав, оправдываясь:

— И не увидит никто, заходи в избу.

Кузьма тяжело поднялся на крыльцо, долго обметал веником снег с валенок. Войдя в избу, остановился на пороге, как чужой.

Не говоря ни слова и взглядывая испуганно то на мужа, то на отца, Настасья прошла на середину избы.

— Откуда, дедко? — оторвался от газеты Елизар. — Садись погрейся.

Он избегал глядеть ему в лицо. Было стыдно и больно видеть нищего, будто сам виноват был в его беде.

— Не признаешь, зятек! — горько укорил его Кузьма, все еще стоя на пороге.

Елизар бросил газету, вскочил с лавки.

— Да ты ли это, Кузьма Матвеич?

— Я самый. Проведать вот зашел. Примешь гостя, ай нет?

Елизар шагнул навстречу ему, схватил в обе ладони холодную негнущуюся руку.

— Гостям я завсегда рад, Кузьма Матвеич. Раздевайся скорее!

Помог ему снять пальто и шарф, обнял за плечи, повел к столу.

— Проходи садись. А ты, Настя, ставь живее самовар да беги в магазин!

Стараясь не греметь посудой, Настасья напряженно вслушивалась в разговор мужа с отцом и взглядывала на них украдкой, смахивая слезы со щек.

Отец хоть и состарился, но время не согнуло его. Как прежде, сидел прямо, развернув костлявые плечи и выпятив широкую грудь.

— Вот она, жизнь какая, Елизар Никитич! — говорил он, горестно покачивая острым носом. — От родной дочери милостыню сейчас принял. Что в песне прежде певалося, то ныне со мною и сталося…

— Обозналась она просто… — смущенно и угрюмо оправдывался Елизар.

Оба сидели рядышком на диване и беседовали вполголоса, положив локти на колени и даже не глядя друг на друга, будто соседи давнишние покурить сошлись. И говорили оба не о том, о чем надо. Один безучастно выспрашивал, а другой нехотя рассказывал, что видел в дороге, какие проезжал города, почем на станциях продукты…

Настасья успела сходить в магазин и забежать попутно на ферму, а они все сидели на диване и все так же разговаривали, не глядя друг на друга.

— Когда приехал? — спрашивал тихонько Елизар.

— Сей ночи. Посидел до свету на станции, а утром к Афонину Мишке чемодан снес да сюда вот и наладился…

— Попутчиков до Курьевки не случилось разве?

— Правду сказать, не искал я…

Настасья поставила на стол сковороду с жареной свининой, нарезала хлеба, подала рюмки и присела в сторонке на лавку.

Она и жалела отца и боялась, что в колхозе будут хуже относиться теперь и к мужу, и к ней, оттого что приняли они бывшего кулака. С робостью глянув на мужа, сказала отцу сухо:

— Садись поешь.

Елизар пропустил тестя за стол вперед себя, разлил с клекотом вино в рюмки.

— Ну со свиданием, Кузьма Матвеич! Давненько не виделись мы с тобой.

— В аккурат двадцать годов! — поднял Кузьма ходуном ходившей рукой рюмку и, боясь расплескать вино, быстро сунул ее под усы. Ел он не торопясь, но споро. После второй рюмки усталые глаза его ожили, а тонкий нос накалился.

— Хотелось и старухе повидать вас, да померла третьего году. — Заговорил он окрепшим голосом. — Вроде писал я вам про нее…

— Получили мы письмо это, — налил по третьей рюмке Елизар, — и про сыновей ты писал тоже…

— Сыновья у меня при деле! — с гордостью принялся раздваивать Кузьма сивую бороду на обе стороны. — В войну за храбрость награждены были неодинова Советской властью. Сейчас на должностях оба. Петр, тот в партии состоит, директором мукомольного завода назначен. Фома — десятником в леспромхозе, еще до войны техникум окончил. Как уезжали из дома, звали оба с собой. Ну, я так рассудил: оно, хоть и вышло от власти прощение мне, а кто ж его знает, как дальше дело пойдет… Чтобы помехи сынам никакой по службе из-за нас не было, отказались мы со старухой ехать с ними. Да и дом оставлять жалко было. Он у меня, пожалуй, получше был твоего-то! А как померла старуха, ничего мне стало не надо, продал все, да и поехал сюда, благо запрету нет. Может, думаю, дадут мне довековать здесь на родной сторонке…

— Ужели ты, Кузьма Матвеич, — прищурился на него зелеными глазами Елизар, — до сей поры слову Советской власти не веришь?

— Как можно не верить! — усмехнулся в бороду Кузьма. — Уж я-то знаю, насколько оно крепкое…

— Раз так, чего же боишься?

Старик вскинул на Елизара покрасневшие глаза.

— Слову нашей Советской власти верю я, зятек. А вот мне будут ли верить?

Нагнув крутолобую голову, Елизар спросил:

— Где жить думаешь?

— В Степахино, зятек, уйду. Звал меня к себе Афонин Михаил…

— Живи у меня! — приказал Елизар. — Нечего по чужим людям таскаться. И места, и хлеба хватит у нас…

Настасья встрепенулась испуганно.

— В колхозе-то, Елизарушка, что скажут?! Бригадир ведь ты! Да и мне опять глаза колоть начнут.

И заплакала:

— Али мало я тут натерпелась?! Да и ты из-за меня тоже сам-то…

— В уме ли ты, Настя? — осек жену Елизар. — Это тебе не тридцатый год! И отец у тебя не кулак сейчас, а труженик Советской власти. Да рази ж можно к отцу так сейчас относиться?

Стукнул кулаком по столу.

— Ежели замечу, что отца обижать будешь, гляди у меня! Ты мой характер знаешь.

По бороде Кузьмы текли слезы.

— Эх, дочка, дочка! — тряс он лысой головой. — Ведь родная кровь ты мне…

Полез из-за стола, сшибая чашки и рюмки, бухнулся на колени перед Елизаром.

— Спасибо, зятек, что зла не помнишь, призрел старика…

Сдав Найду колхозному конюху, Роман Иванович пошел в правление. Со стыдом вспоминая свой вчерашний телефонный разговор с Боевым, он и представить себе не мог, с какими глазами явится сейчас к нему. Разве положено партийному руководителю кричать на людей, да еще угрожать при этом? Теперь вот попробуй упрекнуть Боева в грубости и администрировании! «А я, скажет, у райкома учусь!»

Хоть и не изменил Роман Иванович после разговора с Додоновым своего мнения, хоть и решил про себя твердо — освобождать Боева от руководства, а думал сейчас о Савеле Ивановиче с невольной жалостью: «Трудно старику будет сразу не у дела остаться и ненужность свою почувствовать. Коли освобождать, надо сразу же какую-то работу ему подыскивать. Заместителем поставить? Руки свяжет новому председателю. Бригадиром? Кто его знает, согласится ли. А и согласится — не будет от него в бригаде толку. Ни одно распоряжение нового руководителя без критики не примет из самолюбия. И как тут быть? Отмахнуться от старика? Что ни говори, полжизни ведь отдал колхозу! Да будь сейчас отец мой жив, как раз бы, может, на месте Савела Ивановича и оказался в том же самом положении. А разобраться ежели, один ли Боев во всех бедах колхоза виноват?»