Павел Макшанихин - Родимая сторонка

— Ешьте вволю, родные мои!

Потом положила охапок пять в запас, около стойла, и заторопилась домой.

Около мостика увидела впереди Парасковью Даренову и прибавила шагу. Хоть и нечасто в последние годы делились они своими горестями и радостями, а тепло давней дружбы сохранили.

Шла Парасковья задумавшись, наклонив голову и сунув руки в карманы старенького полушубка. Тоже, видать, немало забот! Вторую неделю, сказывают, всем звеном картошку семенную перебирают в хранилище да сушат: гнить начала! А ну как пропадет — беды ведь не оберешься! И дома покою Парасковье нету: мужик пьет. Уж так ли не повезло бабе! Выросла в большой бедности, оттого в девках засиделась, оттого и замуж вышла за нелюбого, за Семку Даренова. Да и тот больше десяти годов дома не был — то за кражу в тюрьме сидел, то шлялся невесть где, пока на фронт не взяли… Всего и счастья у Парашки в жизни было, что с Зориным Алешкой любилась недолго. Собирался уж в город он ее увезти с собой, да окоротила им счастье война. Пропал Алешка на фронте в первый же год. Только и отрады осталось теперь у Парасковьи — мальчонка после него. А когда вернулся с фронта Семен без руки, пожалела его, приняла к себе. Думала, к лучшему переменился мужик, поверила ему. Устроился он учетчиком в МТС. Жили, верно, хорошо сначала, мирно. Потом попрекать Семен стал ее за Алексея, а как выпьет — мальчонку бить. Кабы непартийная была — разошлась бы с ним Парасковья сразу, да и дело с концом, пусть что хошь говорят. А партийной нельзя — осудят. Да и жалко безрукого бросать, пропадет без призора, совсем сопьется, так и несет свою долю баба, как ношу постылую.

— Здорово, подружка! Домой, что ли?

Оглянулась, просветлела Парасковья.

— Здравствуй, Настя!

Пошли рядом.

— Хоть бы проведать зашла! — попеняла ей Настя. — Никак тебя и в гости не зазовешь.

— Недосуг все.

— Как живешь-то?

— Чего уж про мою жизнь спрашивать? У меня горе, что море — и берегов не видно…

— Дома Семен?

Не ответила ничего Парасковья, поглядела на подругу, улыбнулась сквозь слезы:

— Счастливая ты, Настька! Иной раз так я тебе завидую.

Больше и не сказали ничего друг дружке, разошлись у мостика в разные стороны.

А Настасья, и верно, до того была счастливая, что и радоваться боялась, как бы не сглазить счастье! Оно ведь после горя еще дороже бывает.

Потеряв в войну сына, не чаяла уж больше Настасья пестовать ребенка, хоть и муж домой вернулся. Какие уж тут дети, коли пришел с фронта раненый, хворый, да и годы у обоих ушли. Поэтому, как почуяла ребенка под сердцем, пошла тайком от мужа в Степахино, в церковь помолиться. В бога не верила давно, а тут решила, что только бог и мог послать ей такое счастье. Тайком от мужа и окрестила потом сына. Маленький Васютка помог ей забыть боль и горечь утраты. Помолодела, расцвела Настасья после родов, ярко переживая «бабье лето». Зорко сторожила она свое счастье. Ночами не спала. То казалось ей, что сын нездоров, то за мужа боялась: не путается ли с кем. Мало ли нынче обездоленных баб! Но муж и сам дорожил семьей, относился к Настасье ласково, сына баловал.

Войдя в избу, сразу почуяла, что отец с сыном поссорились. Вытянув тонкую шею и обиженно моргая глазами, Васютка сидел перед стаканом молока, как перед горьким лекарством. Елизар, не глядя на него, хмуро мял в руке папиросу.

— Чего не поладили? — снимая полушубок, начала допрашивать их с шутливой строгостью.

Сын громко шмыгнул носом и молча уставился в окно.

— Не ест ничего, стервец! — в отчаянии пожаловался жене Елизар. — Стоит на своем: «Не хочу молока!»

Скрывая усмешку, Настасья постращала:

— Я вот возьму сейчас веревку да как начну лупить обоих: одного за потачку, а другого за капризы! В школу давно пора!

Васютка осторожно одной рукой придвинул к себе молоко, а другой отщипнул от каравая крошку хлеба. Отец торопливо начал собирать и укладывать сыну учебники в сумку, сокрушенно ругаясь:

— И что за ребята пошли? Да нам, бывало, мать какой еды ни поставит на стол — всю как ветром сдует. А в класс загодя собирались.

Васютка допил молоко, оделся. Шапку нашел в углу, около порога, надел ее и открыл задом дверь в сени.

— Ты чего это сегодня, не в себе вроде? — глянул на жену Елизар.

— Ничего! — загремела та ухватами. — Надоело мне маяться в колхозе, провалитесь вы все пропадом. Другие вон, как ни погляжу, в город переезжают, а мой муж все равно что присох здесь…

Елизар терпеливо слушал жену, по опыту зная, что не добралась она еще до самого главного. Когда изобразила в лицах, как воевала с Левушкиным, засмеялся.

Но вдруг осекся: Настасья, кусая прыгающие губы, чтобы не зареветь в голос, глядела на мужа сквозь злые слезы остановившимися глазами… Заговорила сначала тихо, а потом все громче и громче:

— Скотину губят, а тебе смешно. Весь колхоз ко дну скоро пустите, прах вас побери! До чего дошли: пьянчужку-спекулянта фермой заведовать поставили. Вот уж где смешно! Ну, у Савела Ивановича против этого жулика язык присох, потому что Савел Иванович сам выпивает, а ты чего молчишь? Тебя в правление выбрали, а ты портками только там трясешь!

До крайности уязвленный, Елизар напрасно пытался остановить ее:

— Да погоди ты, чертова мельница…

Настасья не слушала его, горько сожалея:

— Ну как тут Андрея Ивановича не вспомнишь?! Вот уж кто за колхоз болел, вот уж кто настоящим коммунистом был! Он Левушкина этого давно бы под суд отдал. Да моя бы власть, я бы всех тут вас, руководителей хреновых, метлой поганой…

Елизар уже спокойно и зло осадил жену:

— То-то и оно, что бодливой корове бог рогов не дает. А Левушкина я в партию не принимал и исключать его не имею права, потому как я беспартийный, и тебе это известно.

— Беспартийный! — так и выскочила из кухни Настасья. — А почему же это Левушкин партийный, а ты ходишь беспартийный. Это разве правильно? Ну и пусть тогда жулик этот верхом на тебе ездит…

Кто-то робко постучал с улицы в окно. Сквозь оттаявший в стекле глазок Елизар увидел белую бороду и заячью ушанку.

— Иди вынеси хлеба нищему! — отходя от окна, приказал он жене. — Из Раменья, поди.

И выругался ожесточенно:

— Позор прямо! До войны такой колхоз там богатый был, а нынче… нищих развели.

— Скоро и вы нас по миру пустите! — усмехнулась безжалостно Настасья. — Не больно далеко ушли от раменских правленцев.

Бросила ухват в угол.

— Нету у меня хлеба для них. Нам он тоже несладко достался…

— Иди подай! — прикрикнул на жену Елизар. — Старик это. Чего с него спросишь!

Настасья молча отрезала ломоть хлеба и, как была в одной кофте, вышла, хлопнув дверью.

Около крыльца смиренно стоял высокий старик в черном пальто и новых валенках.