Павел Макшанихин - Родимая сторонка

— Парасковья, ты куда?

Зная теперь, что мужу известно о приезде Алексея, она не остановилась, побежала по тропке еще быстрее.

Семен, тяжело топая, обогнал ее и загородил дорогу.

— Вернись домой!

— Сема, — умоляюще закричала горячим шепотом Парасковья, и месяц распался вдруг в глазах ее на сверкающие обломки, — пусти меня, Сема! Должна я увидеть его, отец ведь он Лешке…

Семен толкнул ее рукой в грудь.

— Иди, говорю, домой, сука!

Парасковья вздрогнула и выпрямилась.

— Ты что это мне сказал? — спросила она тихо и страшно, все приступая к нему и повышая голос: — Ты что сказал мне, подлец?

Пятясь под ненавидящим, гневным взглядом жены, Семен размахнулся и ударил ее по лицу.

— Еще добавить? Я и с Алешкой твоим разделаюсь! На фронте мы таких предателей расстреливали…

Парасковья молча поднялась и пошла прямо на него. Локтем столкнула легко с дороги.

— Пусти, не удержишь!

Только около дома Зориных она пришла в себя и, раздавленная унижением, заплакала. Долго стояла на крылечке, вздрагивая от холода и бездумно глядя вдоль пустынной улицы, где теснились около домов под месяцем сугробы, подняв кверху голые горбатые спины…

На краю деревни, где-то около скотного двора, зазвучал отчетливо на морозе людской говор. Парасковья торопливо смахнула концом полушалка слезы, вбежала в сени и с забившимся сердцем дернула прихваченную морозом дверь.

В избе ярко горела под Потолком большая лампа, и в первую минуту Парасковья, щурясь от света, не увидела Алексея. За столом, рядом с дедом Тимофеем, сидел в черной рубахе и пил чай кто-то чужой, стриженый, с кудрявой бородкой. Парасковья хотела уже крикнуть: «Где же Алеша-то?» Но чужой поднял вдруг на нее густые длинные ресницы, и она увидела большие серые Алешины глаза.

Увидела и не могла сказать ни слова.

Расплескивая чай, Алексей поставил блюдце и неуверенно стал выходить из-за стола, не сводя с нее виновато-радостного взгляда. Губы его шевелились без слов.

Она бросилась на грудь ему, сотрясаясь от плача и хватаясь руками за плечи, потом опустилась на пол и, обняв его ноги, забилась в тяжелых рыданиях.

— Алешенька! Живой!

Он с трудом поднял ее с пола и, гладя голову, спросил:

— Сын наш… растет?

Все еще всхлипывая, она улыбнулась.

— Четвертую зиму в школу ходит!

В сенях загремели мерзлые сапоги. В избу вошли друг за другом Савел Иванович, Елизар Кузовлев, Роман Иванович. Закрыл дверь последним Семен.

— Вот какое у нас нынче счастье! — встал Тимофей навстречу гостям, плача от радости.

Все поздоровались с Алексеем, только Семен не подал ему руки.

Савел Иванович, усаживаясь на лавку, к столу, начальственно спросил:

— Раньше, стало быть, нельзя было родителям сообщить о себе?

— В плену я был, Савел Иванович, а потом у нас в лагере сидел…

— Понимаю. Наказание отбывал?

— Нет, наказывать меня было не за что. Выясняли просто…

Семен кашлянул в кулак, расстегнул полушубок:

— Долгонько что-то выясняли!

— Там не торопятся, — сказал неопределенно Алексей, взглянув мельком на Семена. — Да и выяснять не у кого было…

— Присаживайтесь, гости дорогие, к чаю! — заторопился Тимофей. — Давай-ка, старуха, закусить что-нибудь.

Все отказались от чая. Покосившись на полупустую бутылку, Савел Иванович отодвинулся на конец лавки, словно ему жарко было у стола.

— Не повезло, брат, тебе! — посочувствовал он Алексею. Подвинулся опять к столу и взял стакан чаю. — История не больно красивая у тебя получилась. Ведь людям рта не заткнешь. Был в плену? Был. И куда ты денешься от этого? На всю жизнь, можно сказать, пятно. И на семью тень. Вот какие дела, брат. М-да.

Тимофей высоко вскинул голову.

— Не ладно ты говоришь, Савел Иванович. И раньше в плен солдаты попадали, да не казнили их за это. С кем беды не бывает! А мне сына своего стыдиться нечего: кабы изменником он был, не отпустили бы его, не сидел бы он тут с нами. И второй мой сын, Михаил, тоже кровь пролил за Родину, израненный весь воротился. Василий, тот на заводе оставался всю войну, сталь делал для фронта. А ты про тень толкуешь.

И встал из-за стола торжественно-грозный.

— Жили мы, Зорины, честно, и жить будем честно. И ты, Савел Иванович, тень на семью нашу не наводи!

Глухо и обидчиво Кузовлев спросил, не глядя на Боева:

— Али тебе, Савел Иванович, неизвестно, что Алексей в плен раненый попал? Про это сын мой, Василий, незадолго до гибели своей писал сюда в письме…

— Что он писал! — повернулся к нему тяжело Боев. — Писал, что Алексея убитого видел, а он вот, слава богу, живой сидит. О живом и речь я веду. Каждый должен перед Родиной ответ нести за свои проступки. А как бы вы думали?! С каждого спросится, кто у Гитлера оставался…

До сих пор молчавший Роман Иванович остудил его разом:

— В плену да в неволе, Савел Иванович, миллионы людей советских были. Так что же, по-твоему, всех изменниками их считать?

Алексей взглянул на него благодарно, вспыхнув и часто-часто замигав длинными ресницами.

— Я понимаю, — низко опустил он голову, — что всякий вправе теперь сомневаться во мне, если не знает, почему и как я в плен попал…

Смяв окурок, поднял на всех тоскующие глаза.

— Хоть и себя поставьте на мое место: ну как бы вы сами поступили? Очнулся я утром в лесу и не знаю, как тут очутился и что случилось со мной. Ощупал себя — вроде цел, нога только ноет. Встать хотел — не могу. Слабость страшенная, и в голове шумит. Понял, что контузило меня. Как поотлежался, решил хоть ползком, а к своим пробираться. Да вот беда: не помню, с какой стороны наступали! Дождался солнца, пополз на восток. Весь день полз, а к вечеру сил не стало, свалился в овражек и уснул. Не знаю, долго ли спал, но вдруг слышу: «Русс, штеет ауф!» — вставай, значит. Кругом меня немецкие автоматчики. «Хенде хох!» — руки вверх, стало быть. Ну что тут поделаешь? Ни оборониться, ни убежать. Повели меня на дорогу, а там наших пленных набралась целая колонна. Стоим. Немцы в сторонке совещаются о чем-то. Потом подошел один, сержант по-нашему, сказал что-то переднему в колонне тихонько, будто про себя. Были же и среди них хорошие люди! Сказал же он вот что: «Рус, рви документы, скоро эсэс приедут». А когда повели нас, на том месте, где наша колонна стояла, все равно что снег выпал — столько бумаги рваной осталось. Порвал и я свои документы — билет партийный, книжку офицерскую. Порвал, и окаменело в тоске сердце у меня. Вот, думаю, и все. Один остался. Нет у меня теперь ни родины, ни партии, ни семьи. А это ведь хуже расстрела, товарищи дорогие… Это понять надо…

Алексей отвернулся, сглатывая слезы и закрывая глаза рукой. Услыхав глухие рыдания матери, вздохнул, перемогаясь, и заговорил тише.