Павел Макшанихин - Родимая сторонка

— Не буду вам рассказывать, как мы в лагерях фашистских жили. И без меня слыхали вы про это. Другое скажу: не опозорил ничем я советское звание и не в чем каяться мне. Если и виноват я, так в другом. Как стали подходить войска наши, устроили мы в лагере восстание, бараки сожгли, а тюремщиков-эсэсовцев захватили всех. И тут, каюсь, озверел я. Сам этими вот руками убивал их. Безо всякого суда. И безо всякой жалости… До войны я ни разу в драке не участвовал, не ударил человека ни разу, даже птахи никакой не погубил. А тут… Выстроил палачей наших, иду вдоль шеренги и в глаза каждому смотрю. Всех в лицо их знал. И они меня знали многие, но только сейчас поняли, что офицер я. Тянутся передо мной, а самих дрожь бьет. С ихним же пистолетом подошел к первому в шеренге. Он упитанный был, здоровый. Трясется, как студень. В затылок я ему выстрелил, он в песок носом. Помутилось вдруг все во мне, упал я, заревел. Часа два, может, в припадке колотился, еле отходили. Какую же от палачей этих муку перетерпеть мне надо было, чтобы до такой нечеловеческой ненависти к ним дойти?!

Алексей пошарил у себя за спиной, взял какую-то темную ветошь с подоконника и начал ее развертывать.

— Приданое свое хочу вам показать. У немцев заработал. Двенадцать лет его берег, чтобы сыну отдать на память. Это вот одежа моя. Четыре года носил ее, не снимая. А это наручники. Самые модные. Американской системы: чем больше их дергаешь, тем крепче они руки схватывают. Попробовать не желаете?

Но к блестящим позванивающим кольцам никто не захотел даже притронуться, и Алексей завернул их опять в черные лохмотья.

— Зачем же тебя наши-то… в лагерь? — недоверчиво сощурился Савел Иванович.

Алексей не ответил. Он хотел допить остывший чай, но не мог: зубы колотились о стекло, и рука не держала стакан.

…Уходя от Зориных последним, вслед за женой, Семен задержался у порога.

— Не верю я тебе, Алеха! Шкодливый ты человек. Перед войной ты мне нашкодил, в войну государству нашкодил и сейчас тут шкодить будешь! Я тебе вот что скажу: уезжай отсюдова, не становись поперек дороги, а то я за себя не отвечаю.

Глянул на Алексея через плечо помутневшими от гнева глазами и так хлопнул дверью, что в лампе подпрыгнул огонь.

Тихо стало в доме у Зориных после ухода гостей. Мать молчком постелила Алексею в горнице постель, отец курил на голбце цигарку за цигаркой, низко свесив седую голову.

Даже под родительской крышей почувствовал себя Алексей чужим и бесприютным. Лежа в постели, слышал он, как отец с матерью говорили о чем-то вполголоса и осторожно ходили по избе, словно в доме был тяжело больной.

«Кто и что я теперь? — глядя в темноту широко открытыми глазами, отрешенно раздумывал Алексей. — Меня считают отступником, и нет мне места среди честных людей. Но где оно и как его найти? Был я художником до войны. А сейчас? Могу ли я с народом языком искусства говорить, ежели веры мне от людей нет? А коли нет места в жизни моему искусству, для чего же мне жить? Для сына, который даже не знает меня и который поэтому не принадлежит мне? Да и что я могу дать сыну, я — отступник и предатель в глазах его? А ведь люди непременно скажут ему об этом. Параша? Она потеряна для меня давно. У ней теперь своя семья, своя судьба. И люди мы с ней разные — по жизненным интересам, по развитию, по культуре. Зачем портить ей жизнь? Вот и остается мне, стало быть… Что же мне остается? Нет, даже в плену не помышлял я о смерти! Даже под дулом автомата верил я в жизнь, в своих товарищей, в свою Родину. Пусть я наказан ею несправедливо, но отойдет у ней сердце, может, и приголубит опять. Ведь сын же я ей!»

Зарывшись лицом в мокрую подушку, Алексей забылся понемногу, всхлипывая во сне. А когда проснулся, услышал тихий говор.

Мать спрашивала отца:

— Разбудить, может, Алешеньку? Второй час уж… обедать пора.

— Пускай спит, — возразил спокойный отцовский голос. — С обедом потерпим.

— Белье чистое у него есть ли? — обеспокоенно спрашивала Параша, и от голоса ее Алексей сразу поднялся с постели. Холщовая занавеска не закрывала весь проем двери в горницу. Алексею виден был край стола, накрытый, как в праздник, старинной белой скатертью. Он догадался, что Параша сама истопила для него баню. И вздрогнул вдруг от сиплого мальчишеского голоса:

— Мам, а если дядя Семен будет еще драться, я и сам ему тресну…

— Тише ты… — сердито и испуганно перебила его Парасковья. — Не суйся, куда тебя не просят. Он те треснет…

Алексей вскочил с постели и торопливо начал одеваться. Дрожащими руками застегивая пуговицы рубахи, шагнул из горницы в избу. Худенький мальчик в ушанке и рваном пальтишке стоял у печки. Возле ног его лежала сумка с книжками. На валенках еще не растаял снег.

Серые широко открытые глаза мальчика с густыми черными ресницами уставились на Алексея с удивлением, испугом и робкой радостью. Забыв все на свете, Алексей кинулся к мальчику, схватил его в охапку, поднял к своему лицу.

— Лешка! — уже не видя ничего сквозь слезы, закричал он. — А ты знаешь, что я папа твой?

Мальчик громко, как от тяжелой обиды, заревел и обнял отца за шею.

Алексей поцеловал его, поставив на пол, хлопнул по плечу.

— Ну-ка, пусть тронет еще тебя дядя Семен! Нас теперь двое, да мы ему теперь так треснем!

И взглянул прямо и властно на обезображенное синяками лицо Парасковьи.

— Не ходите домой! Увезу я вас отсюда.

Мальчик радостно вздохнул, снял шапку и стал расстегивать пальтишко.

— Дай-ка, я на печку его положу, пусть посохнет! — кинулась помогать внуку Соломонида.

Тимофей привстал встревоженно с лавки.

— Куда вам из родного дома ехать, Алексей?

Проклятый петух так и не дал Роману Ивановичу отоспаться как следует у лесника перед партийным собранием.

Накануне петух этот, обворожив двух кур, вывел их через щель в подворотне на улицу. И сам он, и обе дурочки, увязавшиеся за ним, поморозили себе гребни, так что хозяйке пришлось посадить всех троих в подпечек отогреваться. Но даже в темнице, жестоко простуженный, петух преданно нес свою службу: всю ночь оглушительно аплодировал крыльями и хрипло кричал. Под утро же, обретя голос, прямо осатанел совсем от усердия, без передышки закатываясь пением на полчаса. Не унимался он и во время передышек, упоенно и громко беседуя с подружками.

Какой уж тут сон!

Но, правду говоря, и без этого не поспалось бы утром Роману Ивановичу. Как на грех, сегодня хозяин затемно ушел на лыжах в лес проверять капканы, а без него в доме опасно было задерживаться. Раз от разу настойчивее начала донимать гостя своим вниманием сдобная тонкобровая лесникова жена.

Одно дело — вдову утешить, невелик грех для обоих, другое дело — Гранька… И в мыслях не хотел Роман Иванович обмануть доверие гостеприимного Степана Антоновича. Да ведь если такой бессовестной бабе, как Гранька, чего захочется, так и мертвый разохочется. Разве мало она, пока замуж не вышла, голов задурила в Степахине! И каких голов: седых, женатых, ответственных! А Роман Иванович вовсе не стар, да и холост был. К тому же совсем его истомила за время службы в райкоме холостая праведная жизнь.