Павел Макшанихин - Родимая сторонка

— Что, я дура, что ли? Чертомелить зря!

Даже не взглянув на нее, Степан сказал:

— Я не супротив колхоза. Кабы порядок там, разве ушел бы я оттуда? Так ведь оттого и ушел, что порядка не стало. Зверофермой в колхозе я заведовал. Люблю всякое зверье. Ну только вижу — нет никакого внимания к звероферме, а из-за этого колхозу один убыток, да и мне напрасные попреки и выговора. Взял и ушел.

— А ежели по-настоящему ферму оборудовать?

— Можно тогда подумать.

— И не выдумывай! — пулей вылетела опять из кухни Гранька. — Нечего нам в колхозе делать. Хватит, настрадались…

«Не больно ты, видать, настрадалась!» — глянув исподлобья на нее, подумал Роман Иванович. И повернулся опять к Степану.

— Газеты читаешь? Видишь, что делается в колхозах после сентябрьского Пленума? А ты на стариковской должности укрываешься!

— Верно, больше стало колхознику внимания. И веры больше стало от партии и правительства. Это ничего, это, я скажу, очень хорошо даже.

— Али тебе худо живется? — уже не на шутку встревожилась Гранька, присаживаясь к столу. — Сыты, одеты, обуты. А пока в колхозе жили, что видели?

Не слушая ее, Степан пожаловался:

— Мне без людей скучно, Роман Иванович. Я воспитывался в колхозе, на народе. И очень обидно было в лес от колхоза хорониться, да что сделаешь! Савел Иванович меня заставил, он меня с колхозом разлучил. А за хорошим председателем почему же в колхозе не жить?!

— Выберут хорошего.

— Поглядим, как оно будет…

— И глядеть нечего! — не унималась Гранька.

— Ты, Граха, молчи! — прикрикнул на нее Степан. — Сходила бы лучше к Дарье на полчасика.

Сердито сопя, Гранька оделась и молча стукнула дверью.

— Не хочу говорить при ней, — объяснил он, — а говорить надо. Растревожил ты меня!

И впервые взглянул в лицо Роману Ивановичу загоревшимися глазами.

— Я, дружок, вот как болею за колхоз, хоть и не колхозник нынче! С кровью от колхоза отрывался. Ну только нельзя мне больше там жить стало. Все делалось не по уставу. Указчиков много, а хозяина нет. Скажу тебе, до того я замучился, что собирался в Москву письмо писать. А потом подумал: «Ну чего я туда буду соваться? В правительстве люди сами с головой и без меня все знают. Еще посмеются, думаю, надо мной. Вот, дескать, умник тоже нашелся! А то и за ворот сгребут!» И опять думаю: «А может, не знают они, не видят сверху-то, что у нас тут делается, может, не доходит до них, думаю, недовольство народа, может, очки им втирают бюрократы? Ну только опять же думаю, не могут они не знать… Знают! А не знают ежели, обязаны знать и думать о нас…» Ладно ли говорю?

— Говори, говори…

— Ну-ка, возьми карандаш, Роман Иванович. Пиши.

Степан сказал на память, сколько в прошлом году получил колхоз хлеба, сколько сдал в госпоставки и за услуги МТС, сколько засыпал на семена и сколько после этого осталось колхозникам на трудодни.

— Посчитал? Вот и погляди сам теперь: половину урожая колхоз наш государству отдал. А колхознику сколько осталось? Триста граммов зерна на трудодень. Да ведь он еще и налог платит. Какой же интерес ему в колхозе работать?

— Что же ты хочешь сказать? — бросил на стол блокнот и карандаш Роман Иванович. — Государство обирает колхозы? Так?

— Да про это разве я говорю! — обиделся Степан. — Неужели не понимаю я, что не может государство с колхозов меньше брать. Ему народ кормить надо! А рассудить если, так и берет оно немного. Ведь кабы мы не шесть, а пятнадцать центнеров пшеницы с гектара получали, нам бы хлеба девать было некуда после расчета с государством. Ну только с Савелом Ивановичем не добиться такого урожая.

— Почему же?..

— Я тебе, Роман Иванович, так про него скажу. Сам по себе человек он честный. Не хочу на него зря грешить! Колхозного крошки не возьмет и другим не даст. За это хвалю. Да ведь вот беда с ним какая: никому не верит и никого не слушает! Командует один, а кто ему поперек скажет, тому житья от него не будет. И о колхозниках не думает. Ему бы только директиву поскорее выполнить и рапорт начальству дать, а там хоть трава не расти…

— По-твоему, что же — директивы не обязательно выполнять? — жестко усмехнулся Роман Иванович.

— И чего ты сердишься?! — еще больше обиделся Степан, вскидывая на него с укором чистые серо-синие глаза. — Директиву с умом выполнять надо! Ведь начальство, которое директивы пишет, оно не знает, где, что, когда и сколько на нашей земле сеять выгоднее. А Савел-то Иванович должен знать, ведь родился тут. Так зачем же он по директиве сеет? Ну, начальству угодил, план сева перевыполнил, а посеял не там, не то, не так и не вовремя. И колхозников без хлеба оставил, и государству прибытка нет… Не имеет он своего соображения, вот что я скажу, Роман Иванович. Предпишут ему из района головой в омут нырнуть, он и спрашивать не станет: «Зачем?» Только пятками сверкнет!

Ничего не ответил Степану Роман Иванович. Губы покусал в раздумье, спросил погодя:

— Ты решения Пленума читал?

— Я три газеты выписываю. Все читаю, чего в них пишут…

— Ну и как ты думаешь теперь?

— Да ведь как? — неохотно отозвался Степан. — Можно дело поправить, если всурьез возьмутся…

— А ты, значит, не хочешь с нами поправлять? — встал из-за стола Роман Иванович.

— Про меня другой разговор… — сердито вздохнул Степан, глядя в окно.

И пока Роман Иванович одевался, не сказал больше ни слова.

На улице было кругом белым-бело от свежего чистого снега. Но оттепели за снегопадом не чуялось: морозный ветер насквозь прохватывал выношенную шинель.

В калитке Роман Иванович столкнулся с Гранькой. Она возвращалась, видно, от соседки. Проходя мимо, выпрямилась, поджала губы и еще плотнее прихватила на груди серую пуховую шаль.

Обдумывая, как бы ему рассердить курьевских коммунистов, чтобы смелее брали они судьбу колхоза в свои руки, Роман Иванович не заметил, как до правления дошел. Встряхнулся от дум, когда за скобку взялся.

Четырех часов еще не было, а коммунисты уже собрались все. Недружно, вразнобой ответили на приветствие, не меняя понурых поз. Ни смеха, ни шуток, ни споров, какие бывают обычно перед собранием, не услышал сегодня Роман Иванович. Женщины и те сидели молча, сложив руки на коленях.

И только Савел Иванович, в новом черном френче, на который не забыл он перецепить со старого пиджака высветлившийся орден, был самоуверенно невозмутим. Сидел один за столом и, похохатывая, рассказывал шоферу Малявину, как добился в райисполкоме концентратов для скота. Малявин слушал его с угрюмой почтительностью, почесывая худую небритую щеку и нетерпеливо кося хитрые глаза на стол, где лежали накладная и путевка для подписи.

— Начинать бы! — несмело сказала из угла Парасковья Даренова.