Павел Макшанихин - Родимая сторонка

И так настойчиво, так убедительно Роман Иванович доказал все это, что собрание дружно постановило: «За большие заслуги перед колхозом перевести Тимофея Ильича Зорина вместе с супругой его Соломонидой Дормидонтовной на коммунистический образ жизни».

А когда проголосовали, Роман Иванович сказал Тимофею Ильичу при всех:

— С завтрашнего дня будешь, Тимофей Ильич, получать все от колхоза по потребности, бесплатно, у кладовщика. То же самое и у заведующего сельпо. Специальный счет на тебя откроем. В чем нужда будет — расписывайся и бери. Захочешь дом строить — строй за счет колхоза; захочешь мясо и сметану кушать каждый день — кушай на здоровье. А работать больше не будешь, отдыхай спокойно, ни о чем не заботься, ни о чем не думай.

Тимофей Ильич до того потрясен был, что не помнил, как домой пришел. Старухе своей он не сказал ничего. Надо самому было одуматься сначала, как теперь жить, потом уж ей докладывать. А то заберет себе в голову невесть что.

Ночью он не спал в думах, только под утро подремал маленько, пока не разбудила его Соломонида завтракать.

— Хотел ты, старик, за кольями в засеку с утра ехать, а сам прохлаждаешься, — попеняла она, гремя ухватами. — Люди-то вон давно уж на работе!..

Тимофей, спавший на голбце, встал, торопливо надел штаны и начал обуваться, да вспомнил вдруг, что ему с сегодняшнего дня не велено работать. Посидел, посидел с сапогами в руках, подумал, подумал, потом легонько поставил их под лавку и достал с печки валенки.

— Али недужится опять? — встревожилась сразу Соломонида. — Сейчас я тебе малины заварю. Выпей да полезай на печь. Пропотеешь — как рукой снимет.

Тимофей насупился, не сказал ничего, сел к столу. Подавая ему блины, Соломонида вздохнула невесело.

— Зажились мы с тобой, старик. Работать не можем, а кормиться надо. Хоть бы прибрал нас господь поскорее, а то и себе, и людям в тягость стали…

— Мелешь невесть что! — обругал ее Тимофей. — Туда не опоздаем, не на поезд. И без господа, как придет время, приберемся. Мне вон внука младшего к делу приспособить надо. А прокормиться — прокормимся, не старое время…

И, будто бы к слову пришлось, стал рассказывать, о чем вчера люди на собрании толковали и что порешили. Сначала Соломонида слушала его путаный рассказ с интересом, потом недоуменно уставилась на мужа, а под конец даже ухват выронила.

«Вроде с утра-то в рассудке был!» — испуганно вглядываясь в мужа, думала она. Но видя, как спокойно принялся Тимофей Ильич за блины, ничем не проявляя больше своего безумия, успокоилась и поняла, что говорил он истинную правду.

Подняла с пола, как во сне, ухват, сунула его в подпечек и растерянно застыла на месте с опущенными руками. Потом уж опамятовалась. Сказала сердито:

— Дураки!

Тимофей только было рот открыл, как Соломонида села против него на лавку и, подперев щеки руками, спросила тихонечко:

— И кто же все это у вас там придумал?

Опуская голову под ее гневным взглядом, Тимофей сказал невнятно:

— Кто, кто? Не я же! Сам председатель…

— Ну, ну! А у тебя где язык был? И как же ты, бессовестный, мог такое допустить?

Тут Соломонида не выдержала, заплакала:

— Господи, и за что мне такое наказание!

Тимофей уронил на сковородку недоеденный блин, вышел молча из-за стола.

— Да как же я теперь на люди покажусь, — горевала Соломонида. — Сроду чужого ничего не брала, а тут, выходит, на чужое позарилась! Да что мы, нищие, что ли?

Вконец расстроенный, Тимофей плюнул в сердцах и полез на печь. До обеда он и голоса не подавал, кляня себя, что напросился сам на колхозные хлеба. Не встал бы Тимофей и обедать, наверное, кабы встревоженная Соломонида не позвала его:

— Вставай-ко, старик, не выливать же мне щи-то! Да не расстраивайся шибко. И не то переживали. Бог милостив, переживем и эту беду.

Первая неделя «в коммунизме» показалась Тимофею за год. От скуки подшил он старухе валенки, сделал новую ручку для сковородника, запаял прохудившийся подойник. Надо было бы, конечно, сходить в лес, вырубить оглобли для двух телег. Давно просил его об этом бригадир. Да как теперь пойдешь? Неловко. Увидит вдруг председатель, скажет: «Ты что же, Тимофей Ильич, постановление нарушаешь? Тебе отдых даден, а ты томошишься. Нехорошо. Уважение надо к народу иметь». Так и не ходил Тимофей не только в лес, а даже на улицу.

Прошло еще две недели — одна другой тоскливее. И тут Соломонида сказала ему:

— Сходил бы в лавку, старик. Сахар весь вышел, да и чаю осталось немного.

Обрадовался Тимофей. Стал надевать стеганку, а у ней пуговицы нет, да и вата из локтя в дыру лезет.

— Хоть бы зашила, старуха, — осерчал он. — На люди ведь иду!

Взяла у него Соломонида стеганку, потрясла, потрясла в руках, бросила на голбец.

— Надевай пиджак новый! Куда его бережешь? А стеганку не носи больше, вся в заплатах. Срам один. И ушивать не буду.

Привык Тимофей к стеганке, да и пиджак жалко: такой хороший пиджак, совсем новый, Василием подаренный, только по праздникам и надевал его Тимофей.

— В одной рубахе пойду. Не мороз.

Народу в магазине оказалось немного. Отпустил ему продавец Гущин Костя сахар и чай, спросил:

— Еще чего требуется, Тимофей Ильич?

Тут и увидел как раз Тимофей на полке новую зеленую стеганку.

— Ну-ка покажь!

Повертел, повертел в руках. Хорошая стеганка!

— Взять, что ли, Константин?

— Бери, Тимофей Ильич.

Надел ее Тимофей. Таково ладно сидит, красиво.

— Возьму, пожалуй. В ней можно и на люди выйти.

— А на люди у меня еще лучше есть, — оживился Костя. — Из черного сатину. Все равно что фрак. Вот, гляди!

И снял с полки другую стеганку. Оглядел и эту Тимофей, помял в руках, примерил. Уж больно хороша!

— Бери обе! — настаивал Костя. — Зеленую в будни будешь носить, по хозяйству. А в черной хошь в Москву поезжай. На нее уж тут сегодня Ефим Кузин зарился, да денег у него с собой не случилось, а то бы взял.

И до того заговорил Тимофея, что тот сдался:

— Давай обе. На всю жизнь теперь одет буду.

Сунул ему Костя книжку какую-то:

— Распишись.

Тимофей расписался, дивясь новому порядку в сельпо, взял квиток, полез в штаны за деньгами. А Костя и руками замахал:

— Ни-ни, денег с тебя не возьму, Тимофей Ильич! Приказ есть от председателя — отпускать бесплатно. Расписываться только будешь для отчета моего, и все дело. Да, может, еще что приглядел? Бери за одно уж! Вон ситец есть темненький с мелким узором, старушечий. Туфли можешь также Соломониде приобрести. Модельные ей ни к чему, а парусиновые для лета как раз. Могу вот велосипед предложить, ежели желаешь. А что? В городе, вон глядишь, иной старик, подобный тебе, столь ходко на велосипеде шпарит — и борода набок…

До этого думал Тимофей, что шутил Роман Иванович на собрании насчет бесплатного товара, а выходит — правда!