Павел Макшанихин - Родимая сторонка

Старик молча надел на голову модную зеленую шляпу. Пошутили, видно, в магазине над ним, нарочно такую подобрали. Постояв озадаченно около стола, пошел к двери, но, подняв глаза, остановился, потрясенный.

— Да ты ли это, Андрей Иванович, голубчик?!

Савел Боев чуть шею не вывернул, крутнув головой, а Роман Иванович так и привскочил за столом.

Кинулись все к Трубникову здороваться, принялись расспрашивать, где был, почему не писал давно, совсем ли приехал, или в гости только…

Не успевал отвечать Андрей Иванович, до того затормошили со всех сторон. Но хоть и гостем был, а как остались в правлении Роман Иванович с Боевым да Тимофей Ильич, не постеснялся, напал на Романа Ивановича с ходу:

— Это для показухи мудруете вы тут над Тимофеем Ильичом?

— Ну почему же?! — смутился и обиделся Роман Иванович. — Колхоз у нас не бедный. Хватит всего. А что тут плохого, если решили мы вознаградить за трудовые заслуги старейшего колхозника? И райком нашу инициативу одобрил…

— Райком одобрил, известно мне это! — сощурил гость рыжие глаза в сердитой усмешке. — Но вам зачем понадобилось колхозников подбивать на такую нелепость? Выхвалиться хотите? Перед кем? Для чего?

— Да что вы?! — даже руку приложил к груди Роман Иванович. — От чистого сердца я хотел. Поглядеть не терпелось, как оно будет…

— Все равно, нелепость остается нелепостью, — не стал слушать его расстроенный гость, — вы же самое идею коммунизма опошляете в глазах колхозников. Хвастуны! Голову потеряли от первых успехов! А подсобное хозяйство не успели еще ликвидировать? Коров у них еще не скупили в колхоз? Ну, слава богу, хоть до этого не дошли!

Роман Иванович и голову скреб ожесточенно, и с ноги на ногу переминался, поднять глаза не смея на Трубникова, а Савел Иванович только в кулак похрюкивал смиренно.

— Нелегко и непросто придется начинать нам осуществление коммунизма в колхозной деревне, — наставительно втолковывал им Трубников, — потому что была она и есть пока — отстающий участок социалистического хозяйства…

Засмеялся вдруг молодо, раскатисто, оглядывая весело обоих.

— Мечтаете, поди, всем районом к зиме в коммунизм перейти? Во главе с Додоновым! А что? Экономика у вас передовая, изобилие полное, уровень сознательности у всех на высоте. Чего ждать?

После сердитого молчания спросил деловито:

— А старики все у вас пенсию получают?

— Не все Пока, Престарелые только… — страдая, признался Роман Иванович.

— Хлопотал и я себе пенсию, Андрей Иванович, да вот видишь, как оно получилось… — сокрушался Тимофей Ильич.

— Вижу, старина, — ласково обнял его за костистое плечо Трубников, — вижу, что настоящим ты коллективистом стал, не хочешь в коммунизме один жить. Умнее ты своих руководителей оказался…

Роман Иванович встряхнулся вдруг, сказал виновато:

— Сделаем, Тимофей Ильич, по-твоему. Как сам ты желаешь. Иди спокойно домой.

Но старик не ушел, пока не настоял, чтобы гость и обедал и ночевал у него. Ну мог ли отказать ему Трубников?

— Уж такое ли тебе, Андрей Иванович, спасибо, что заступился ты за меня и в обиду не дал, — радовался по дороге Тимофей Ильич, — теперь я человек совсем свободный, могу и делом заняться, как все люди…

Дом у Тимофея Ильича был тот же, старый, но недавно, видать, подрубленный и отремонтированный. Новое крылечко и сейчас еще пахло свежим тесом.

— Алексей с женой при мне живет, — говорил старик, открывая калитку. — Мы со старухой в одной избе, а они — в другой.

И как только ступил в сени, крикнул:

— Соломонида, принимай гостя!

Вышла навстречу бабка Соломонида, всплеснула руками:

— Господи, какой же худой! Что с вами сталося, Андрей Иванович?

Не поверила гостю, что сыт, и поставила ему обед, а сама села за краешек стола, подперев щеку рукой.

— Как здоровье? — спросил ее Трубников, принимаясь за щи.

— Какое мое здоровье, — посмеялась бабка над собой. — День ничком, да два — крючком.

— Сыновья пишут?

Лицо бабки, иссеченное морщинами, просветлело.

— Вчерась от обоих письма получили. В отпуск приехать обещаются. Старик-то от радости ходит сам не свой.

Вытерла счастливые слезы концом платка и похвастала с гордостью:

— Внуков у меня много, Андрей Иванович. Ужо как придут один краше другого. Все теперь у дела: которые работают, которые служат, которые учатся…

С Тимофеем Ильичом разговор пошел, конечно, о международных делах. Не раз ему пришлось снимать для справок с гвоздя пудовую подшивку газет. Но добрался скоро дотошный старик и до внутренних дел.

— Мне, Андрей Иванович, недолго осталось жить! Не к тому говорю, чтобы жаловаться: слава богу, всего видел. Мои ровесники вон все почти убрались. Но хотел бы я годков десяток еще пожить, поглядеть, какое дальше течение жизни будет. Очень любопытствую. Ну вот поднимем колхоз. А потом что? Коммуна будет? Или перейдем в совхоз, чтобы никакой отлички между колхозниками и рабочим человеком не было ни в чем?

Задал бы Тимофей Ильич Трубникову еще не один вопрос по внутренним делам, да накричала на него Соломонида:

— Уймешься ли ты, старый? Дай хоть человеку отдохнуть!

Гостю и в самом деле отоспаться надо было перед лекцией! Покорно пошел он за бабкой в горницу и, как только добрался до постели да натянул на себя пикейное одеяло, словно в черную вату провалился.

Проснувшись, долго понять не мог Трубников, как попал он в эту горенку с голубыми обоями?

На стене тихо плавился оранжевый прямоугольник вечернего солнца, за окном кланялись кому-то в пояс, взмахивая зелеными рукавами, босоногие березки, а в окно заглядывала несмело и стучала по стеклу мохнатой лапой старая рябина, как будто ночевать просилась…

— Да где же это я? — оглядывался Трубников. И тут попался на глаза ему пестрый тряпичный клубок, что на подоконнике лежал. Собирала, видно, бабка Соломонида на цветной половичок лоскутья по всему дому, стригла их на ленты и свивала в этот клубок.

Как увидел в нем Трубников лоскуток один синий с белым горошком, так и пронзило его сразу: «От Парашиного платья лоскуточек, от того самого, в котором на фронт провожала!»

Где только не перебывал, чего только не перевидел, чего только не пережил с тех пор Андрей Трубников, а уберегла жестокая память встречу их прощальную.

Сидел, помнилось, на станции, в Степахине, ожидая отправки. Один сюда из Курьевки пешком пришел, затемно, чтобы не встречаться по дороге ни с кем. К забору притулился, от людей подальше, голову хмельную руками обхватил и думал, думал, судил себя судом лютым. За непрощенную гибель жены. За любовь свою к Параше злосчастную, ненужную ни ему, ни ей. За то, что запил малодушно с горя…

Пусто и холодно было в сердце, как в обгорелом дому: еще вчера жил тут, а сегодня хлещет стужа в полые окна и несет угаром от обгорелых стен.