Павел Макшанихин - Родимая сторонка

Куда пойдешь? Кому скажешь?

Обрадовался, когда услышал команду:

— По ваго-о-на-ам!

Вскочил, побежал вдоль состава своих искать. И только взялся за поручень вагона, услышал отчаянный женский крик:

— Андрю-юша!

Не оглянулся Трубников даже. Никто его так не назовет теперь. Другому кому-то кричат, мало ли на свете Андрюш!

Но тут усатый пожилой солдат тронул его за плечо.

— Тебя вроде баба-то кличет, землячок. Сюда глядит…

Повернулся Трубников, а Параша уж тут, кинулась на шею, обнимает. Сама отдышаться не может. Бежала, видно, не разбирая дороги — и сапоги, и платье грязью исхлестаны.

Выкрикнула с укором и болью:

— Да как же ты один тоску такую в сердце понес?! Мы там не знаем, на что и подумать… обидел ты нас…

Сует в руки узелок ему с чем-то, целует.

— Прости ты меня, Андрей Иванович. А за что — сам знаешь. Живой к нам возвращайся, с победой. Помни про нас, а мы никогда тебя не забудем…

Тут закричал паровоз, втащили Трубникова на ходу товарищи в вагон.

Солдат усатый опять за рукав его трогает:

— Полезай ко мне на полку, отсюда в окно видно…

Сунулся к окну Трубников, а станцию уже проехали. По синему платью только и угадал он Парашу на перроне. Глядел на нее из окна, пока глаза не заломило…

Но тут резанул его по сердцу усатый солдат доброй завистью и сочувствием:

— Хороша, землячок, баба у тебя! Скушно уезжать от такой…

…Отгорела давно и пеплом седым покрылась безответная любовь его к Параше, а и сейчас ревниво завидовал он Алексею, и сейчас досадовал, зачем сам от Параши отступился, когда Алексей в Курьевку перед войной приехал! Кто знает, может, и не уступил бы ее тогда, кабы посмелее действовал!

И желал, и робел Трубников сейчас встречи с Парашей. Как они сейчас в глаза друг другу взглянут? О чем говорить будут? Оправдывает ли она его? Осуждает ли? Да и любила ли хоть немного, или жалела только?

Мимо дома прошли девчата, на ферму, должно быть, и рассмешили, спасибо им, Трубникова шутливой частушкой:

Потом заиграло где-то радио, машина прошуршала по шоссе, пролязгал гусеницами трактор.

В дом пришел кто-то и безуспешно стараясь говорить тише, уже второй раз спрашивал за тесовой перегородкой:

— Спит?

В ответ ему восхищенно зашептал Тимофей Ильич:

— Ну, скажу тебе, и голова же этот Андрей Иванович!

Помолчал и сообщил важно:

— Очень памятно мы с ним тут по международному вопросу потолковали. Заходи ужо, расскажу.

— Зайду непременно.

Заговорили о колхозных делах. И тут только по голосу узнал Трубников Романа Ивановича.

Торопливо одевшись, открыл дверь горницы. Роман Иванович сидел у стола нарядный, в сером костюме и вышитой рубашке, словно на праздник собрался. Даже старенькие сапоги и выгоревшая кепка, которую держал он в руке, не нарушали в нем этой праздничности.

— Добрый вечер!

— Добрый вечер, Андрей Иванович!

— Пора, поди, на лекцию?

— Народ уже собрался. Ждет.

Хлопнула дверь в летней избе, кто-то прошел быстро сенцами.

Оглянулся Трубников: стоит на пороге темноглазая, смуглолицая женщина, — чем-то похожая и непохожая на прежнюю Парашу, словно бы не сама она это, а сестра ее старшая. Глядит на гостя, тоже его не узнает. И вдруг засветились радостной догадкой горячие глаза, пробился сквозь загар на щеках вишневый румянец.

И слышал, да не понял Трубников, что говорила Параша, когда кинулась навстречу ему. Молча и растерянно стоял он перед ней, а она все глядела на него жалостливо и тревожно, все расспрашивала о чем-то…

После уж вспомнил он и заново пережил ее слова:

— Семья то у вас, Андрей Иванович, есть ли?

— Есть.

Запнулась перед тем как спросить еще:

— И дети?

— Сын растет!

Порадовалась неистово, словно сама была матерью его:

— Ой, какое счастье!

Прошла быстро вперед, наклонив голову, и села спиной к окну, чтобы утаить слезы. И тут понял с запоздавшей горькой радостью Трубников: хоть и не ответила ему тогда на любовь Параша, а носит в себе, как и он, чувство вины перед Верой. Почему? Поздно теперь думать об этом…

Из светелки спустился Алексей. Только по синей блузе, измазанной красками, и узнал его Трубников. Ничего будто и не осталось от Алеши в этом суровом на вид человеке с курчавой бородкой и глубокими морщинами на лбу. Глаза разве только — широко распахнутые, с густыми черными ресницами.

И Алексей тоже оторопело протянул руку незнакомому, худому и подтянутому офицеру с седыми висками.

Тяжело бывает встречаться иным людям через пятнадцать лет: страшно видеть им друг в друге, до чего же может жестоко сокрушить человека жизнь.

Не сразу спросил Алексея потрясенный Трубников:

— Что поделываете, Алексей Тимофеевич?

— Зайдите посмотрите! — повернулся Алексей и уже на лесенке в светелку сказал смущенно:

— Картину я на выставку отправил, а здесь этюды только…

Но как пошли Трубников с Романом Ивановичем от холста к холсту, так и не могли оторваться от них, удивляясь и восторгаясь.

— Да ведь это Савин бор, погляди-ка!

— А Тимофей Ильич! Ну как живой, вот-вот заговорит…

— И Клюева Нина тут. Ишь ты, с гитарой…

— Узнаешь, Андрей Иванович, Настасью Кузовлеву? Как есть она: и на картине такая же бой-баба!

Не думал как-то раньше Трубников, до чего же дороги ему люди в Курьевке и до чего же красивы здесь луга и леса!

— Ну спасибо вам! — сказал он Алексею и спросил восхищенно: — И как вы такое можете?

Алексей улыбнулся грустно:

— Меня эсэсовцы в лагере научили не только каждого человека нашего, а каждую травинку русскую любить…

Только сейчас заметил Трубников Парашу. Она стояла в сторонке, с тревогой и жадностью слушая, что и как говорят о картинах Алексея. И такой гордостью сияли ее глаза, и такое счастье они источали, что с невольной ревностью Трубников подумал: никогда она не любила и не будет любить никого, кроме Алексея.

Спустились вниз. Тимофей Ильич уже надел новую рубаху и праздничные брюки, расчесал бороду. Пошли в клуб. На лекцию собрались все, от мала до велика, так что Роману Ивановичу пришлось идти вперед, чтобы проложить лектору дорогу.

С волнением Трубников поднялся на трибуну.

И когда повернулся он лицом к людям, трепетно отыскивая глазами своих старых друзей, с кем колхоз поднимал, обдало его холодом: не увидел он многих. А где они, об этом и спрашивать было не надо: кто в боях погиб, кто умер.

Знал их каждого Трубников, и они его знали; верил в них, и они в него верили.

А сейчас глядели на Трубникова совсем незнакомые, чужие, новые, даже одетые по-новому люди. Кто они? Какие они? Не знает он их, и они его не знают. Может, и не слышали о нем вовсе. Да и нужен ли он им?